Елена Хотулева - Попытка – не пытка
– Хорошо. Я машину за тобой в пол-одиннадцатого пришлю. А теперь пойдем обратно, а то исчезнешь сейчас – и что люди тогда подумают…
Телепортировавшись, я быстро вскочила с ковра:
– Натаныч! Я смотаюсь домой, переоденусь, и ты меня снова туда забрось. Только теперь в Зачатьевский в 22.30 и на максимум, то есть на десять часов. Ага? И прибор тот дай, которым твой друг с пылесосом координаты замерял.
– Это еще для чего?
– Чтобы я сразу к Сталину на дачу попадать могла.
Натаныч оторвался от компьютера и удивленно посмотрел на меня:
– Ты-таки умнеешь прямо на глазах. Я поражен. Ну давай, давай… Развлекайся, пока Глеба нет.
Вернувшись к себе, я застыла перед шкафом. Как он сказал? В чем-то более элегантном приходи? Я скептически окинула взглядом свои «шикарные» наряды. С таким гардеробом можно вообще все дело провалить. Завтра придется совершить шопинг и прикупить себе что-нибудь необычное… Такое, что сможет произвести впечатление на нашего эстетствующего советского тирана. А пока… Я надела свое любимое обтягивающее платье из тугого трикотажа в лазурно-бело-красную полоску и, дополнив это шпильками, пошла обратно.
– Прибор готов? – спросила я, привычно садясь на пол.
– Вот! – Натаныч протянул мне бумажный сверток, перетянутый шпагатом. – Поставишь в нужное место. Нажмешь на лиловую кнопочку – и все! Без самодеятельности, пожалуйста.
– Я тебе не дурочка!
– Так я уже это понял!
И он отправил меня в 1937 год.
Выскочив из-за знакомых мусорников, я быстро обошла дом и села в ожидавшую меня черную машину. Спустя некоторое время я уже была на даче и тонула в сталинских объятьях.
– Ужинать будешь? – спросил он, неохотно отпуская меня.
– Нет. А ты? – Я не глядя поставила прибор на стол.
– Да о каком ужине разговор? Я ни о чем думать не мог. А теперь и вовсе. И ты еще в таком платье пришла… Я в конце концов голову от тебя потеряю. Пойдем уже…
Когда глубокой ночью мы лежали обнявшись, я спросила:
– Скажи, неужели тебе было не жалко отправлять меня на Лубянку?
– Нет.
– Я тебе совсем не понравилась? Не заинтересовала тебя своим предложением рассказать правду о судьбе государства?
Он еще сильнее прижал меня к себе:
– За день до твоего появления один инцидент произошел… Детали его тебе знать не нужно. Но суть в том, что я распорядился всех, кто как-либо попытается пройти в Кремль для встречи со мной, сначала обыскивать, а потом под пристальным надзором приводить в кабинет. Этот приказ был устный и секретный. Поэтому твои историки в будущем, скорее всего, ничего о нем не знают.
– Надо же… Как мне повезло, – восхитилась я интуицией своей сестры Галины. – Как правильно был выбран день посещения. А что же произошло дальше?
– А потом мне сообщили о тебе. Привели. И я увидел красивую, но, к сожалению, на мой взгляд, совершенно умалишенную женщину. И все…
– И ты приказал меня расстрелять?
– Нет. Это самоуправство было. Виновные наказаны. Тебя устраивает такой ответ?
Спрашивать о том, что именно сделали с моим немногословным, но хорошо орудующим сапогами следователем, я не рискнула. И решив сменить пластинку, сказала:
– Устраивает. А о моих родственниках? Ты уже все, наверное, знаешь, да?
Он рассмеялся:
– Все действия мои контролировать хочешь? Ну, если в меру, то можно… Да, мне все о предках твоих доложили. Оказывается, прадед твой – это тот самый Санаров, который в свое время под начальством Менжинского работал. Ты почему мне не сказала, что он одно из отделений секретного отдела ГПУ возглавлял?
– А я и не знала, – удивилась я. – Вообще, слышала что-то такое, но никто никаких деталей мне не рассказывал. Но правда, похоронили же его на Новодевичьем кладбище… Значит, он был каким-то уважаемым человеком в этом аппарате. Но мне, знаешь, как-то другой прадед ближе, тот, который энергетикой занимается. Его я хорошо помню, он прожил долго. А скажи, в какой момент ты поверил, что я прихожу из 2010 года?
– После того, как увидел результаты экспертизы фотопленки и доклад специалистов о твоей машине информационной. Хотя… Сомнения у меня до сих пор остаются…
Услышав это, я расстроилась. Значит, он верит только безусловным материальным доказательствам. На мои слова ему просто наплевать. И как в этом случае заставить его взять в толк, что до войны осталось всего четыре года? Что же это за упертость-то такая? Тут я вспомнила о Натанычевом приборе.
– Ой! Мне же надо координаты замерить. – Я вскочила с кровати и, накинув выделенный мне госхалат, убежала за свертком.
Вернувшись, я села на корточки и, шурша бумагой, начала примеряться, в каком месте мне будет удобнее телепортироваться.
– Что ты там в темноте возишься? – спросил Сталин, пытаясь рассмотреть, что я делаю. – Свет зажги.
– Нет, нет, я уже почти готова.
Я установила прибор возле окна и нажала на предмет Натанычевой гордости – лиловую кнопочку. Внутри крякнуло, свистнуло и замолкло. И это все? Меня так и подмывало надавить на нее еще раз, но, вспомнив предупреждения своего друга, я решила не искушать судьбу.
– Ура! Теперь я смогу появляться здесь, когда ты захочешь… – Я нырнула обратно в кровать и, смеясь, полезла обниматься. – Ну скажи… Когда мне прилетать? Когда? Или я тебе уже надоела?
В ответ он сжал меня в кольце объятий:
– У вас там в 2010 году все женщины такие?
– Какие? – Я продолжала его целовать.
– На комплименты напрашиваешься? Хорошо, скажу тебе, какие. Такие вот, пылкие, нежные, веселые, не особенно, правда, умные, судя по твоим суждениям, зато красивые, ну и довольно смелые, раз ты не побоялась в Кремль прийти.
– Кроме меня, там таких больше нет! – гордо ответила я. – Елена Григорьевна Санарова – создание эксклюзивное! Можешь собой гордиться. Какую уникальную женщину ты очаровал!
– И когда эта уникальная женщина в очередной раз испариться собирается? – В его тоне чувствовалось недовольство.
– Полдевятого. Но я же вернусь. Почему ты так говоришь?
– Потому что я не люблю, когда кто-то или что-то выходит у меня из-под контроля. Я не могу быть уверен в том, что ты появишься, когда обещала. И это меня из себя выводит!
От того, каким тоном он сказал последнюю фразу, во мне все похолодело. Я поняла, что, хоть мы и перешли на новый уровень общения, бояться я его так и не перестала.
– Так когда мне приходить-то?
– Полдевятого утра, – резко сказал Сталин.
– Но полдевятого я только уйду.
– Значит, вернешься в восемь часов тридцать минут и одну секунду! Я так хочу. И не вздумай там у себя несколько дней сидеть. Я сразу это почувствую!
– Ладно. Ладно. Как скажешь… У меня как раз что-то вроде отпуска получилось. Могу себе позволить отдых.
– Очень хорошо. У меня тоже завтра день свободный. Вместе его и проведем. А теперь спать ложись. Иначе свое возвращение в 2010 год проворонишь и будешь там опять без одежды прыгать…
* * *Телепортировавшись возле мирно посапывающего Натаныча, я призадумалась, как быть дальше. Я, конечно, обещала Сталину мгновенно вернуться обратно. Но, с другой стороны, почему я, собственно, должна его беспрекословно слушаться? Он мне не указ! Я женщина свободная. И вообще… Мне надо по магазинам прогуляться, чтобы его же, кстати сказать, блажь удовлетворить с нарядами этими, как он выразился, более элегантными. И потом, я должна отдохнуть от постоянного напряжения, в котором он меня держит. Слова лишнего ему не скажи. Исчезновения мои его бесят. В рассказы он мои не верит… Все!
Я встала с ковра и, поставив на видное место координатный прибор, тихонько ушла. Приняв душ, я накрасилась, быстро похлебала кофе и поехала в банк, чтобы снять часть заначки. Да… Что-то эта связь мне обходится довольно дорого. Сначала реабилитация после лубянских застенков, теперь разорение с этими платьями… А в ответ никакого желания исправлять историю. Только тираническая деспотия.
Часа три я болталась по торговому комплексу, ломала голову над тем, что именно может понравиться драгоценному Отцу народов, заставляла себя думать о том, что видеть его не желаю, что связалась с ним только для того, чтобы совершить мировой переворот, и что я совершенно, ну ни капельки в него не влюблена.
Примерно к часу дня, когда багажник был полон всяких костюмов и обуви в стиле Марлен Дитрих и Греты Гарбо, я почувствовала, что меня просто ломает от потребности его видеть. Усевшись в машину, я положила голову на руль и стала громко скулить, пользуясь тем, что за поднятыми стеклами меня никто не слышит. Почему, почему я так втрескалась? Я же ни о ком теперь и подумать не смогу после этого романа! И как я буду жить, если он вдруг решит, что больше не хочет меня видеть?.. И что я буду делать, если он перестанет меня к себе звать?..
Почувствовав, что страдание в одиночестве – не лучшее лекарство в моем печальном положении, я схватила телефон и позвонила своей школьной подруге, которая была единственным человеком, знавшим о моей личной жизни абсолютно все.
