Александр Прозоров - Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного
Лобань, и без того в самом глубоком месте едва скрывавшая человека по грудь, здесь, на плесе, казалась пугающе мелка. По колено, не более. Неужели и вправду земля под солнцем выгорела? В астраханских степях за все время похода ни единого дождя не выпало. Как бы и здесь засухи не случилось…
— Не хмурься, Илья Федотович, — словно угадав его мысли, остановился рядом Касьян. — Вон, облака каки по небу тащатся. Тяжелы, ако коровы недоеные. В сухи месяцы таковых не бывает.
Боярин покосился на своего холопа, резко дал шпоры коню и, обгоняя вязнущие в песке повозки, выметнулся на противоположный берег. Здесь, сразу за прибрежными зарослями, почти на полверсты от реки шла полоса залежи,[70] которую хитрый хуторянин Антип, осевший здесь десять лет назад, забросал горохом. И ничего, гибкие плети, увешанные стручками, густо оплетали поднявшийся по пояс бурьян, ничуть не собираясь сохнуть.
У Ильи Федотовича отлегло от сердца: быть ему ныне осенью с хлебом, не пропадет. Разве только саранча с казанских степей налетит — тогда ничем не спастись будет…
Всадник испуганно перекрестился, вытянул из-под рубахи нательный крест, поцеловал, спрятал обратно, оглянулся на обоз. Телеги одна за другой выползали на дорогу, переваливаясь через прибрежный глинистый гребень, на котором не могло вырасти ничего, кроме неприхотливого подорожника.
— Ермила! — окликнул он тридцатилетнего широкоплечего холопа в полукафтане[71] зеленого сукна, мерин которого задумчиво вышагивал возле передней повозки. — Веди обоз к усадьбе. Касьян, Трифон, за мной!
Трое всадников сорвались с места и помчались по узкой тропе, тянущейся вдоль воды. Примерно через час стремительного галопа боярин перевел скакуна на неширокую спокойную рысь, давая коням возможность перевести дыхание, отвернул от реки, поднялся через свежескошенный луг на холм, прозванный местными смердами Оселедцем — за растущий на самой макушке небольшой березнячок. Отсюда открывался широкий вид во все стороны, и Илья Федотович смог одним разом увидеть и поблескивающие разливы перед мельницами на Еранке, и коричнево-желтые колосящиеся поля от подножия и до самого Рыбацкого леса. Между лесом и рекой сгрудились вокруг белокаменной, крытой темно-бурой черепицей церкви два десятка домов деревни Большие Рыбаки. Даже отсюда было видно, что почти в каждом дворе поднимаются высокие стога уже высушенного сена. Не ленятся смерды, запасаются на зиму. Дальше, за лесом, в темном пятне почти у самого горизонта скорее угадывалась, нежели различалась еще одна деревня — Рагозы, неподалеку от которой и стояла боярская усадьба. Между Рагозами и лесом тянулась желтая полоса: тоже, видать, хлеба поспевают. Слева, опять же у горизонта, золотыми бликами бросались в глаза купола Богородицкого монастыря. Саму обитель увидеть на таком расстоянии было никак невозможно, но Божьим соизволением свет ее храмов простирался на сотни верст округ.
Оглядываться Илья Федотович не стал. Он знал, что от самых его владений и вплоть до далеких вятских полян лежали густые, непролазные чащобы, в которых не водилось не то что бортников или татей, но и промысловиков, сторонящихся непуганой лесной нечисти.
— К рыбакам заглянем, батюшка Илья Федотович? — устал стоять на одном месте Трифон. — Узнаем, может, хоть в этом году чего споймали?
Рыбаками обитателей деревни дразнили за то, что, переехав сюда с Ладожского озера вместе с дедом нынешнего боярина, смерды по привычке пытались организовать ловлю в здешней речушке, в разливе перед уже тогда стоящей мельницей. Десяток откормившихся здесь щук и окуней попались в первый же раз, но с тех пор сети, на потеху окрестных обитателей, вытаскивали из воды одних лягушек. С тех пор прошло больше полувека, переселенцы забыли надежду хоть как-то разбогатеть с помощью рыбалки, но прозвище осталось за ними навсегда.
— Ни к чему, — отмахнулся боярин, натягивая правый повод и заставляя коня развернуться на месте. — И так вижу, лепо все. Дальних деревень не разглядеть, но коли здесь урожай, то и там хуже быть не должно.
Трое всадников обогнули березняк, спустились по другой стороне холма, спокойной рысью проехали вдоль межи, разделяющей ржаное поле и покрытое темными пятнами пастбище, выбрались на утоптанную грунтовку, ведущую к мельницам, и пустили скакунов в галоп. К тому моменту, когда они, завершив десятиверстный крюк, вернулись на основной тракт, обоз как раз успел добраться до россоха[72] и поворачивал в сторону Рагоз. Илья Федотович и холопы перешли на шаг, присоединившись к отряду. Однако стоило коню немного остыть и успокоить дыхание, как боярин внезапно дал ему шпоры и во весь опор помчался вперед.
Следом, с залихватским посвистом и веселыми воплями, размахивая плетьми и подбрасывая яркие шапки, понеслись холопы. Две оставшиеся до родного очага версты промелькнули — и не заметил никто. Копыта гулко простучали пыльной деревенской улицей. Смерды, заметившие хозяина, срывали с голов шапки и низко кланялись — но большинство так и не успело выглянуть со своих дворов и понять, что случилось. На колокольне вслед весело улюлюкающему отряду тревожно ударил колокол. Однако в усадьбе прекрасно поняли, в чем дело, и ворота встречали возвращающегося хозяина широко распахнутыми створками.
Боярин влетел на середину двора, натянул поводья, осаживая коня, спрыгнул на землю. Гликерия была уже здесь, в атласном платке и кумачовом сарафане,[73] низко поклонилась, махнув рукой до земли:
— Здравствуй, Илья Федотович.
Умильный шагнул было к ней, но тут с крыльца сбежал русоволосый зеленоглазый мальчишка, босой, в черных шароварах и шитой алым катурлином[74] рубахе, со всего разбега прыгнул на него:
— Батюшка! Батька вернулся!
Отец, усмехнувшись в бороду, крепко прижал его к себе. Надо же — «батька!». Трудно поверить, что уже через два года мальчишке исполнится четырнадцать, он будет зачислен в новики, начнет брить голову и вместе с отцом станет выезжать в ополчение, острой саблей и быстрой стрелой защищать порубежье от басурман и схизматиков.[75]
— Батюшка, а я с лука уже на сто саженей в хвост попадаю! — словно подслушал его мысли долговязый Дмитрий. — Давай покажу, у меня столб за стеной вкопан…
— Дай отцу отдохнуть с дороги, — немедленно вмешалась мать. — Что сразу беспокоишь?
— Да пускай, — прижимая к себе сына, шагнул к ней Умильный. — Никита где?
— Занедужил, батюшка. Видать, водой колодезной с жары опился. А Серафима и Ольга с Алевтиной Куликовой в Богородское на молебен уехали. Я им пятерых холопов с собой дала, из страдников.[76] За три дня у них с хозяйством беды не случится. Прасковья осталась, с Никитушкой сидит.
— Ох, Прасковья, добрая душа, — покачал головой боярин. — В обозе раненый едет. Мыслю, стрелец московский. Память ему отбило. Пусть и за ним походит.
Во двор стали один за другим влетать поотставшие холопы, и усадьба мгновенно наполнилась шумом и толчеей.
— На сегодня все работы прекратить, — разрешил подворникам хозяин. — Баню для всех топить немедля! Ставьте здесь стол, хозяюшка моя угощение выделит, три бочонка вина из погреба взять дозволяю. Поминать нам сегодня некого, все целыми вернулись. То и празднуйте.
— Ура Илье Федотовичу! — тут же отозвался Трифон. — Любо боярину!
Умильный погрозил холопу кулаком: чай, не казацкая вольница — «любо» кричать, но карать не стал. Тем более что челядь восторженно подхватила:
— Ура батюшке! Ура Илье Федотовичу!
— Митрий, — кивнул сыну на двор боярин, — проследи тут за порядком, пока мы с матерью к Никите сходим.
Мальчишка с готовностью расправил плечи, двинулся к подворникам:
— Ярыга! Тит, тебе сказываю! Прими коней, к ручью на водопой своди. Да шагом, гляди, шагом, горячие они, пусть остынут. Трифон, не скалься, мерина своего сперва расседлай. Трофим, Федор, сено от частокола быстро уберите, телеги сейчас подойдут. Успеете за столами сбегать, поперва место расчистите!
— Хозяин растет, — с довольной улыбкой шепнул на ухо жене Илья Федотович, поднимаясь вместе с ней на крыльцо. А когда за ними закрылась дверь, он наконец-то крепко, по-настоящему прижал ее к себе. — Ну, здравствуй, супружница. — И прижался губами к красным горячим губам.
* * *Усадьбу Умильных строил еще дед Ильи Федотовича, Порфирий Путиславович Умильный, которого дед нынешнего государя после жидовского бунта[77] выселил из Новгородских земель, конфисковав обширное имение возле Корелы[78] и дав взамен равные по размеру земли неподалеку от Хлынова, в вятских землях. Дед, насколько слышал Илья Федотович, о выселении особо не жалел, поскольку вместо россыпей валунов, перемежающихся песчаниками и озерами, получил более трех тысяч чатей одной только пашни, не считая лугов, лесов и залежей. В полуверсте от самой крупной из деревень Умильный поставил прямоугольник «китайской стены» сто на сто саженей — полсотни срубов, заваленных камнями и засыпанных сверху глинистой землей, а поверху пустил еще и дубовый частокол.
