Андрей Дай - Поводырь
Может, и не будет здесь этого. Может, и не появятся Советы, не уедут за кордон двадцать миллионов русских. И не увезут с собой большую часть культуры. Салфетки вот эти за воротник, галоши поверх сапог, чтобы ковров в парадных не пачкать, дворников с бляхами на пузе и отвратительной чистотой во дворах… Я бы легко пожертвовал этим Днем защитника с Восьмым марта в придачу… Если бы все так просто было.
Гинтар легким движением руки сдернул мундир с плеч. Вот ведь может ходить совершенно бесшумно, когда хочет. Пришел, как привидение, забрал сюртук, или как его там, исчез. Это искусство тоже в восемнадцатом году за границу уйдет. Нет, прислужники и угодники останутся. А вот служаки – уйдут. Вместе с господами своими, угнетателями. И идею с собой унесут, что каждый на своем месте хорош. Что кому-то с пеленок в училища и институты суждено, чтоб потом в комиссиях заседать и мосты строить. А кому-то в услужение – великое знание постигать: как быть невидимым и полезным. И не может кухарка править Великой страной. Тем более если не хозяйка этой державе. Там у нее подгорит, тут сбежит… Потом придет Хозяин и пожурит – лет на десять без права переписки. Ибо нефиг. Кесарю – кесарево…
Цари – они тоже затейники те еще, но каждого десятого не отправляли железные дороги в тундре строить. Просто потому что эти "десятые" – их собственность. Подданные. А кто же станет свое имущество в вечную мерзлоту закапывать?! Общее, колхозное, а значит, ничье – легко. Мне в бумагах предписывалось приготовить пересыльные пункты аж для – держитесь за стул – двух-трех тысяч ссыльных поляков. Гигантская толпа! Там наверняка каждый второй бунтовал, а в ссылку – две тысячи. Поди, еще расстреляли аж целых двоих… Кровавое самодержавие, блин. И ведь боятся. И царских тюрем боятся, и ссылки в дикую Сибирь. От ай-яй-яй из высочайших уст, поди, в обморок падают… Не с чем им еще сравнивать. Красные придут – такой порядок заведут, что царь невинным ангелом покажется…
А может, и не придут. Иначе зачем я здесь?
Во всем теле приятная истома, а сон не идет. Мысли лезут, строятся поротно, сбиваются в батальоны. Батальоны просят огня… Чего бы этакого сказать купчинам, чтобы не пошли – побежали заводы строить. Мне пресловутое благосостояние повышать нужно. Причем именно что народное. Со своим личным и так все в порядке. Мне нужно дать им интерес к чугунке. Чтобы им было куда и что везти. Был смысл ехать и покупать. И главное, чтобы было на что. Я хочу, чтобы урожаи у крестьян на корню скупали. Чтобы за каждой коровой ходили и вымя рулеткой мерили в ожидании молока. Чтобы кожи уже при рождении на скоте посчитаны были. Хочу, чтобы земледельцы могли сеялки и комбайны себе позволить и детей в гимназию отправляли. Чтобы не ситец, а шелк на платки бабам дарили.
Хочу, чтобы промышленники делать не успевали, а торговцы в очереди у конвейера стояли в ожидании товара. И чтобы даже ерзали от нетерпения, потому что покупатели тоже ждут и ерзают…
И все это только для того, чтобы, когда пришел к этим людям большевистский или еще какой, не суть важно, агитатор, — так ему сразу в морду. Без споров и объяснений. По-тупому. В морду и ногой под зад. И чтобы мыкался этот горемычный и не знал – где же найти каких обиженных, чтобы хоть выслушали…
Кстати, Гера! Ты пиво любишь? Вот и я думаю – что это за немец, что пиво с рульками не уважает. Жаль, не в Приморье тебя, Герыч, рулить отправили. Там бы креветками объедались. Очень я их обожаю… Ничего, братишка! Будет и на нашей улице праздник. Полетят чумазые паровозы от самого Тихого океана и привезут нам с тобой шикарных королевских креветок к пиву… Вот ради чего стоит жить, парень! Ради "в морду" и восточных креветок. А ордена, имения и благоволения – пыль все это и суета.
Позвал седого слугу. Испытал легкий укор совести – похоже, старик дремал. Попросил по-немецки, чтобы подластиться:
— Ich möchte hiesige Bier probieren![17]
— Wo gibt es in diesem barbarischen Land ein gutes Bier?[18] — проворчал прибалт, но за пивом все-таки пошел. Или Артемку отправил, что скорее всего.
Вернулся сияющий, как самовар, Безсонов со свертком подмышкой. Хмурил брови, будто был чем-то всерьез озабочен, а у самого глаза блестят как у мальчишки, заполучившего наконец-таки свою красную пожарную машину.
— Ваше превосходительство, дозвольте доложить?
— Докладывайте, сотник.
— Урядник и два казака, отпущенные в город на отдых, в питейном погребе стакнулись с местным рваньем. По прибытии исправника были препровождены обратно в гостиницу. Все трое наказаны.
— Дрались за правду?
— Так точно, Герман Густавович, — ощерился Степаныч.
— Кто победил?
— К приходу исправника наши были еще на ногах, а… те, другие – нет.
— Отлично. Астафий Степанович, передайте казакам мою благодарность и пожелание – всегда крепко стоять за правду.
— Будет исполнено, ваше превосходительство.
— Конечно-конечно… Я пива заказал. Составьте мне компанию.
Гигант боднул воздух головой и принялся неловко, не выпуская свертка из рук, снимать полушубок. На Гинтара, подошедшего принять, будто тент от "камаза" свалился…
— Присаживайтесь, — показал пример.
— Ваше превосходительство… Герман Густавович. Вот, — сотник положил на стол свою аккуратно запакованную в ткань добычу. Потом примерился к стулу, чуть шатнул – и выбрал другой, показавшийся богатырю более крепким.
— Развернете?
Бумажная бечева в его пальцах не прожила и секунды. Я бы нитку с большим усилием рвал. Под тканью показалась украшенная травлеными узорами деревянная шкатулка. Судя по размеру, вряд ли туда поместилось бы два пистолета. Значит – один, но очень хороший.
— Во-от, — подвинул он шкатулку ко мне. — В лавке у Хотимских нашел. Видно, кто-то в залог оставил…
Под крышкой богато украшенной шкатулки пряталось чудо. Потрясающий серо-стальной, травленый лиственными узорами револьвер. Сверху, рядом с прицельной планкой, было выбито "J A COSTER IN HANAU".[19] Оружие выглядело произведением искусства…
— Стреляли, Астафий Степанович?
— Что вы, ваше превосходительство. Как же без вас…
Вложил пистоль в предназначенную для него выемку. Подвинул шкатулку казаку:
— Постреляйте. Мне важно знать ваше мнение.
— Конечно, Герман Густавович! — Было видно, как ему трудно расставаться с чудесной игрушкой. Отсрочка – и та показалась ему подарком судьбы.
Вошла без стука суровая бабища с пивом и чашкой обжаренных с солью лесных орехов. А если бы я тут голым бегал? На чай не дал – буду воспитывать.
Степаныч умело разлил обильно пенящийся золотистый напиток по большим стаканам, больше походившим на маленькие вазы для цветов.
— За славный пистоль! — выдавил из себя казак. Выпили. Пожевал орехов. Гадость. Неужели кому-то может этот горько-соленый вкус нравиться? А вот пиво славное. Нечто подобное я, наверное, только в Гамбурге, в той жизни, и пробовал. Самое главное – не ощущалось отвратительного смолянистого привкуса, присущего кузбасскому пиву, и слащавости Алтайских сортов. Мечта консерватора – классическое пиво.
— Давно хотел спросить, Астафий Степаныч. Как у нас чиновничья братия поживает?
— Воруют, ваше превосходительство, — не задумываясь, только и успев утереть пену с усов, брякнул сотник.
— Гм… Вы так говорите, будто можете это доказать.
Пиво в вазе Безсонова уже кончилось. Движением бровей разрешил наполнить заново. Ну и мне подлить.
— Дык как, ваше превосходительство. Коли кто за руку поймать бы смог, так, поди, эти бы уже не крали. С этим-то у нас ох, как строго! Коли словили, знать, уже каторгой если и отдеются…
— И как же воруют?
Пиво в том виновато было или общее благодушное настроение, только сидел я за столом, слушал речь словно сошедшего с картины богатыря – и млел от восторга. Чуден свет, и хватает в нем лжи, коварства и зла. А еще есть на белом свете такие вот бородачи, в сердцах которых все еще жива правда.
Оно так и в моем времени было. Будет… И мое время по уши наполнено грязью. Да только знаю одно: хороших людей все равно больше, чем плохих. Стоит свернуть с шоссе, заехать в неказистую деревеньку или небольшой городок – туда, где нечего делить. Где о "нефтяных" распилах только по телевизору и видели, где главный злыдень – хозяин вино-водочного магазина. И сразу замечаешь, насколько они другие. Спокойнее, увереннее, чище… Говорят чуточку по-другому, заботы их другие, беды, кажущиеся наивными. И еще – они всегда готовы помочь. Потому что – а как же? Как перешагнуть упавшую от голодного обморока бабульку? Как не подать нищему, не помочь соседу… Они и соседей по именам знают!
Слушал сотника, наслаждался говором и знал: этот – из таких. Из тех, кто знает имена соседей и здоровается с незнакомыми людьми. И большинство здесь, в этом мире, в моей Сибири – такие.
