Александр Громов - Русский аркан
Пыхачев сердито отказал, но в тот же день держал совет с Розеном. Полковник рубанул сплеча:
– Хорошо сделали, что не позволили. Вы знаете, какие бумаги могут храниться у статского советника из Третьего отделения, и необязательно в несгораемом шкапу? Лично я не знаю и знать не желаю. Попасть под жандармское следствие – благодарю покорно!
Каперанг сочувственно покивал, затем вздохнул и перекрестился, вспомнив Лопухина. Снаружи было не понять, какая мысль пробежала в голове Пыхачева. Может быть, такая: «Эх, Николай Николаевич… Сами погибли, а мне головная боль», – а может быть, и такая: «Бывает же… Из Третьего отделения да к тому же статский – а ведь геройски себя вел! Геройски и погиб…»
Но Розен угадал, что каперанг подумал именно о Лопухине и ни о ком ином.
– Оставьте, Леонтий Порфирьевич, – сказал он грубовато. – Успеете еще заказать молебен по покойнику. Может, еще и не придется. Что мы, в сущности, знаем? Что Лопухина шибануло за борт – и только. Не удивлюсь, если он жив. Не всякий человек в воде тонет.
– Что вы хотите этим сказать? – приготовился оскорбиться Пыхачев.
– Только то, что сказал, а не то, о чем вы подумали. Лопухин – боец и умница, хоть и из Третьего… Притом слуга его за ним прыгнул. Вполне допускаю, что оба живы.
– Ну, если живы, тогда они в плену у исландских пиратов, а это, говорят, хуже смерти… – Пыхачев вновь перекрестился.
– Кому в конце концов придется хуже – им или пиратам, еще неизвестно, – задумчиво произнес Розен.
– Вы что-то знаете?
– Не больше вашего, Леонтий Порфирьевич. Просто такое у меня впечатление. А отчего оно такое – не спрашивайте, не смогу ответить.
Больше никто не вел разговоров о Лопухине. А мешки с углем остались там, где были.
С каждым днем все сильнее наваливалась жара. Ветер не приносил заметного облегчения. Пользуясь ровным пассатом, «Победослав» продолжал идти генеральным курсом, понемногу спускаясь к югу, и в полдень солнце нещадно жарило, зависнув почти в зените. Тень от грот-мачты не достигала фальшборта. К металлическим деталям невозможно было притронуться, чтобы не заработать ожог. Каждый час палубу щедро поливали водой из пожарной кишки – через пять минут после процедуры на абсолютно сухие доски настила трудно было ступить босой ногой. Закупленный в Понта-Дельгада ром, выдаваемый команде вместо водки, грозил закипеть прямо в кружках. Из ахтерлюков шибало таким духом, что баталер Новиков открывал их не иначе, как обернув лицо мокрой тряпицей.
От жары случались обмороки. Один из них случился с отцом Варфоломеем прямо во время молебна. Нехорошо вышло, безбожникам на радость… По совету доктора Аврамова Пыхачев приказал всему экипажу, включая и батюшку, периодически окатываться забортной водой. Движимый милосердием, каперанг также распорядился дважды в сутки выпускать арестованного машинного квартирмейстера Забалуева из его тесного узилища и непременно поливать водой.
– Гнида! – единодушно отзывались о нем матросы, сильно недовольные таким поручением, и старались как бы ненароком то пнуть арестованного, то огреть ведром. – Ох, и гнида же! За деньги всех продал! Возись с ним… Под коленки бы – и за борт… акулы насчет пожрать не привередливые, и дерьмо схарчат…
Слыша такие разговоры, Забалуев сутулился, втягивал голову в плечи и старался казаться меньше, чем был на самом деле.
Акул и вправду видели не раз. Однажды целая стая этих тварей увязалась за корветом и постепенно рассосалась лишь спустя трое суток.
Цесаревич редко появлялся на палубе. В кают-компанию он не заглядывал совсем – помнил, как его встретили там после сражения с пиратами. Лишь посылал ежеутренне дворецкого или камердинера за бутылкой вина в офицерский буфет. Чем он занимается у себя в каюте, никого не интересовало, но каждый был убежден: пьет напропалую. Утренняя бутылка – это ведь так, для разгона, а дальше пойдут крепкие напитки, благо запас их пополнен на Азорах.
Иногда цесаревич звал к себе Корниловича или Свистунова, но те предпочитали отказываться под благовидными предлогами. Не потому, что боялись Пыхачева или Враницкого, а потому, что, несмотря на открытые настежь иллюминаторы, жара в апартаментах цесаревича царила такая, что непривычный человек рисковал получить тепловой удар.
Иногда Михаила Константиновича навещал по собственному почину Аврамов, пробовал осмотреть пациента, щупал ему пульс, давал советы насчет образа жизни, не раз бывал послан в неудобосказуемое место и как-то раз после такого визита, обильно потея и тяжело дыша, ненароком проговорился:
– Потрясающее у цесаревича здоровье, господа! Нет, я понимаю: алкоголь в значительных дозах отключает тепловые рецепторы… но все равно это что-то феноменальное! Железной стойкости организм. На целый год при такой жизни хватит…
Даже теплолюбивый Канчеялов начал ворчать на жару и ностальгически вспоминать промозглую балтийскую сырость.
Лишь ночью было хорошо – чудо как хорошо! Приятная прохлада ласкала измученное тело, и прояснялись мысли, и не хотелось ни богохульствовать, ни съездить кого-нибудь по уху ни за что ни про что. Перевернутый кратер неба с безумно щедрой россыпью немигающих звезд, криво перепоясанный кушаком Млечного Пути, завораживал всякого, чья душа еще не зачерствела в прошлогодний сухарь. В океане светились бесчисленные существа, и форштевень разбрасывал в стороны буруны зеленоватого света. И тянулась за кормой световая дорожка, медленно угасая вдали…
С бака, извечного места вечерних посиделок, слышалось хоровое, негромкое, берущее за душу:
Товарищ, я вахты не в силах стоять, —
Сказал кочегар кочегару. —
Огни в моей топке совсем не горят,
В котлах не сдержать больше пару.
Поди доложи ты, что я заболел,
И, вахты не кончив, бросаю,
Весь пóтом истек, от жары занемог,
Работать нет сил, помираю…
Бесхитростная, как матросская душа, песня, несколько странная при погашенных топках, но вполне уместная в тихую звездную ночь.
Иное дело кают-компания. Здесь не пели и не аккомпанировали на пианино, которого не было, поскольку в Понта-Дельгада не нашлось такого товара. Здесь после заката, дождавшись, когда сквозняк выдует невыносимую духоту, собирались свободные от вахты офицеры. Заглядывали ненадолго и вахтенные, чему не препятствовал Враницкий, сделавшийся как будто добрее. Даже технический гений всероссийского масштаба лейтенант Гжатский иной раз предпочитал провести вечер в кругу товарищей, а не в мастерской. Захаживали на огонек доктор Аврамов и священник отец Варфоломей.
Пили мало, больше беседовали. Общих впечатлений об Азорах хватило на три вечера, но затем…
– Есть в заведении мадам Генриетты одна штучка… ну, доложу я вам! Не женщина – песня. Жгучий романс. И вот что дивно, господа: сама шведка, белокурая и с виду будто сонная, а как дойдет до главного – ну просто вулкан страстей! Везувий с Этной!
Словом, впечатления обрели конкретику, очень понятную любому моряку в дальнем плавании.
– Это та, которую Сильвией зовут? Бросьте, мичман. Обыкновенная проститутка. С актерским талантом, не спорю, но внутри холодная, как снулая рыба. Это не страсть, это лицедейство… А как вам кореяночка? Неужели не познакомились?..
И начинался азартный разбор сравнительных достоинств той и другой мадемуазель – кто из них «интересная штучка», кто даже «Цирцея», а кто «рвотный порошок».
– Ах, господа, господа… – огорчался Пыхачев. – Ну разве так можно? Чуть что – о ба… о женщинах. Брали бы лучше пример с лейтенанта Канчеялова. Он даже на вахте книжку о Японии читает и выписки делает. Мы идем в Японию, а что мы знаем о ней? Нам ведь придется общаться с японцами. Как бы нам впросак не попасть.
Канчеялов, дернувшийся было при упоминании о чтении на вахте, понял, что командир не в претензии, и вновь расслабился.
– Нас вон сколько, а книжка одна, да и та на португальском, – подал голос Завалишин. – Ее через два словаря переводить надо.
– Вот лейтенант и переводит, полезным делом занят. А вы?
– А я лучше спрошу у него. Как насчет японцев, господин лейтенант?
Канчеялов пожал плечами, улыбнулся в усы:
– Что вам желательно узнать?
– Ну… вообще. Что они за люди?
– Это коты.
– Простите?..
– Во всяком случае, из кошачьих. Видите ли, кот – очень гордое, полное внутреннего достоинства животное. Можно обидеть кота, насмеяться над ним, и он сделает вид, что ничего особенного не произошло. Но запомнит накрепко и при случае отомстит. Тогда уж не жалуйтесь.
– В постель нагадит? – под общий смех предположил Свистунов.
– Все бы вам шутить, мичман, – насупился Канчеялов. – Вы бы лучше усвоили вот что: никаких особенных предрассудков насчет святости человеческой жизни у японцев нет и никогда не было. Особенно это касается жизни простолюдина или варвара. Запомните, мы для японцев варвары, господа. Пусть уважаемые, пусть охраняемые, пусть гости микадо – это японский император, – но варвары. Грубые, не знающие настоящей культуры и, простите, грязные. Снести такому голову – а почему бы, собственно, и нет? С точки зрения японца, конечно.
