Елена Хаецкая - Варшава и женщина
– А! – воскликнул Гуго Лузиньян. – Вижу я, что вы куда-то торопитесь, да так сильно, что забрели случайно на мою землю.
– Прошу вас, сир, и умоляю: позвольте нам продолжать путь! – жалобно проговорила женщина.
Но Гуго, снедаемый любопытством, взял за рукав ее спутника, который казался испуганным.
– Я хочу узнать, – сказал сеньор Гуго, – кто вы такие и откуда едете, а также куда направляетесь по этой дороге.
Молодой человек поежился в слабой попытке высвободить рукав, и было очевидно, что отвечать на вопрос Гуго де Лузиньяна ему не хочется. Наконец он промолвил:
– Сир, я – человек.
– Клянусь устами Господними! – воскликнул тут Гуго. – Да я и сам как будто вижу, что не животное!
Незнакомец отпрянул, потянулся за оружием. Это чрезвычайно обрадовало сеньора Гуго, и он закричал:
– Вы, никак, ищете ссоры? Так вы ее получите!
Тогда незнакомец хотел ускакать и поднял лошадь на дыбы, но Ламбер с Констаном быстро настигли беглеца и схватили за рукава и капюшон. Капюшон упал, открыв голову молодого человека, и все увидели, что перед ними монах. Поднялся тут громкий смех, и тот рыцарь, что был вассалом Лузиньяна, закричал:
– Так вот оно что!
Беглый монах был молод и действительно очень хорош собой. Он густо покраснел и прикусил губу. Лузиньян ткнул его в подбородок рукоятью охотничьего кинжала и спросил:
– Стало быть, ты – монах. А эта женщина с тобою – кто она?
Вот что рассказал прекрасный юноша, то и дело побуждаемый к исповеди тычками и угрозами.
Жил некогда один человек по имени Сильван (это было спустя шесть или шесть с половиной веков по Воплощении Бога-Слова), и вел он такую святую и праведную жизнь, что по его молитве творились самые разнообразные и полезные чудеса: воскресал павший скот, наполнялись зерном опустевшие мешки, сами собою починялись старые плуги и топоры, становилась опять прочной ветхая одежда. Случались и другие, необходимые для людей вещи.
Однако после смерти Сильвана могила его была забыта и лишь пятьдесят лет назад случилось людям обрести реликвии этого доброго чудотворца. А именно: некий очень бедный, почти неимущий человек заснул на краю поля и увидел во сне незнакомого старика, который укоризненно качал головой и говорил: «И хотел бы помочь, да не могу – землей меня придавило, забвеньем придушило, неблагодарностью лишило сил…» Проснувшись, человек этот помолился и тотчас принялся рыть землю. Спустя час или около того откопал он тело старика, точь-в-точь того самого, что являлся ему в сновидении. Это тело сохранилось совершенно нетронутым, так что выглядел старик совсем как живой – за исключением того, что был мертв.
Бережно уложив благообразного мертвеца на траву, нашедший его человек стал рядом на колени и с молитвою вопросил:
– Кто ты, святой старец?
На это мертвец, не открывая глаз, ответил хриплым голосом:
– Я – святой Сильван, который в былые времена сотворил немало доброго для исповедающих веру Христову, а нынче вновь желал бы ради них потрудиться, ибо провижу впереди немало неурожайных лет.
Он говорил так хрипло и вместе с тем тихо, потому что за долгие годы лежания под землей почти совершенно утратил голос.
Тогда нашедший тело возблагодарил Господа за обретение новой реликвии и отнес святого Сильвана к тамошнему епископу. Святого поместили в красивом гробу без крышки (так он сам распорядился), украсив все вокруг цветами и огнями. И святой улыбался в гробу, поскольку именно такого он и желал.
Для лучшего ухода за гробницей святого Сильвана образовалось небольшое монашеское братство, и вот к этому-то братству и принадлежал наш беглый монах, которого звали Готье.
Как и все, он заботился о свежих цветах для святого, а зимой – о свечах и красивых лентах, ибо святой Сильван любил все прекрасное и, хотя никогда не поднимал век (за столетия пребывания под землей глаза у него совсем иссохли), но сердцем всегда твердо знал, хорошо ли убрано место его успокоения. Случалось, он даже бранил нерадивых монахов за увядшие цветы или пыльные украшения. И потому братия старалась, как могла.
Другой обязанностью брата Готье было встречать и наставлять паломников, которые во множестве стекались к святому – каждый со своею нуждой. Иной раз приходилось давать от ворот поворот, особенно таким, которые, скупясь заплатить лудильщику или горшечнику, тащились к святому с прохудившимся котелком или битым горшком. К подобным, с позволения сказать, «богомольцам» брат Готье был непримиримо строг и жестоко бранил их за жадность и праздношатающийся ум. «Ибо земное бытие есть ткань; чудо же подобно золотому шитью на этой ткани. Если всю ткань заменить на золотые украшения, то и платье сшить из такой ткани будет невозможно», – объяснял брат Готье. Иные тут же и соглашались и уходили, прижимая к груди битый горшок и похохатывая: «Да уж, в золотых портках далеко не уедешь». Другие же учиняли форменные безобразия, топали ногами и требовали чуда. Этих, случалось, приходилось учить и палкой.
Однако все эти люди, валом валившие к святому со своими грошовыми нуждами, не так уж обременяли брата Готье, который находил себе изрядное развлечение в беседах и стычках с ними. Куда хуже были прекрасные паломницы, которые, видя, что брат Готье молод летами и замечательно красив, так и норовили соблазнить его, тем ли, иным ли способом.
Пока дело касалось только вожделений плоти, брат Готье успешно отбивал все поползновения этих дьяволиц. Но затем явилась одна дама, сумевшая так сильно задеть душу брата Готье, что весь он словно бы уподобился морю, взволнованному до самого дна. Против такого влечения ничего не мог он поделать, ибо душа его в тот же миг, как он увидел эту даму, утратила девственность, и потому брат Готье настрого запретил даме приходить к святому Сильвану.
Та удалилась в слезах и сильном отчаянии, а брат Готье, пылая гневом, ворвался к святому Сильвану, подбежал к могиле и вне себя закричал:
– Коли сохранилась в тебе хоть капля совести, негодный старик, то отныне прекрати творить свои чудеса! Ибо от них куда больше вреда, нежели пользы, и в нашей святой обители теперь не продохнуть от зловонных крестьян и развратных женщин! А если ты не оставишь своего, то, клянусь утробой матери, которая родила меня на свет, – я выброшу твои нетленные мощи в клоаку!
Святой долго не отвечал, а потом вдруг сказал глухо:
– Э! Видать, какая-то красавица не на шутку задела твое сердце…
Брат Готье зарыдал и пал перед святым на колени, крича:
– Что мне делать, святой Сильван? Как поступить?
И тут впервые за несколько сотен лет терпеливый святой впал в настоящую ярость.
– Будь я молод и жив, – захрипел он из гроба, – полюби меня юная красавица, – да разве стал бы я лежать как труп, с истлевшими глазами, с руками, бессильными прижать к себе ее горячее тело? Совсем ты глуп, как я погляжу, Готье!
Получив такое напутствие, брат Готье опрометью бросился бежать подальше от монастыря. Он достал себе другую одежду, скрыл капюшоном тонзуру и разыскал свою даму, которая от горя и тоски по возлюбленному места себе не находила. Брат Готье пал к ее ногам, испросил у нее прощения и добился согласия дамы стать его женой. И в тот же день оказала она ему величайшую честь, какую только женщина может оказать мужчине.
Они купили лошадей, и припасы в дорогу, и все необходимое и направились в Марсель, где и намерены теперь поселиться.
Все это молодой монах рассказывал прерывающимся голосом, а его дама тем временем плакала от страха.
– Ну и ну! – произнес Гуго Лузиньян. – Каких только чудес не бывает на свете! Вы очень неосмотрительны, красавица, – повернулся он к даме, – раз решились бежать с этим голодранцем. Но если вы назовете мне свое имя, я попробую помирить вас с вашими родными, дабы те подыскали вам хорошего подходящего мужа. А этого монаха гоните взашей – вот совет человека, знающего мир!
– Клянусь небом, лучшего мужа, чем я имею, мне не надобно! – ответила любовница монаха.
– Коли так, то не умрете ли вы оба с голоду, когда приедете в Марсель? – заботливо поинтересовался Гуго и убрал кинжал.
– Вы очень добры, – сказала дама, – но мы обо всем позаботились заранее.
– О, голод нам не грозит! – поспешно воскликнул брат Готье. Видно было, что ему хочется похвалиться своей предусмотрительностью перед этим важным сеньором. – У нас есть с собою деньги – сорок один ливр.
И, откинув полу дорожного плаща, показал толстый пояс с деньгами.
– А! – вымолвил Гуго. – Сорок один ливр! Это неплохо… И как вы намерены распорядиться этим достоянием?
– В Марселе я хочу поместить их в надежном месте, так что мы будем жить с дохода, ни в чем не зная нужды, – пояснил Готье.
– Что?! – в преужасном гневе закричал Гуго Лузиньян. – Вы собираетесь существовать на ростовщические проценты? Такого богопротивного дела я допустить не могу! Эй, Констан, Матье, отберите у него деньги! Будь прокляты все ростовщики, слуги дьявола!
