Сергей Шхиян - Заговор
Ваня ничего не понимая, переводил взгляд с меня на гостя, и уже сам хотел вступить в разговор, узнать о чем идет речь. Обвинения в мой адрес его всегда обижали. Я посмотрел на рынду, красноречиво нахмурился, и он промолчал. Старик, похоже, уже не знал, с какой стороны ко мне подойти. Наконец начал сердиться:
— Ты, государь-батюшка, никакое чужое умное слово и слушать не хочешь? — спросил он без прежнего елея в голосе.
— Не я к тебе пришел, а ты ко мне, — только теперь ответил я, — вот и говори, что хочешь, а потом иди своей дорогой.
— Я пойду, — сказал он, окончательно теряя терпение, — только ты потом, смотри, не пожалей! Хочешь остаться в живых, верни девку и забудь все, что видел! Ты не знаешь сам, каких больших людей обидел!
По законам жанра мне следовало или испугаться или гордо сказать, что угроз я не боюсь, не нужно пугать пуганных, ну и все в том же духе. Хотя бы спросить, кого обидел. Я поступил по-другому, сразу согласился со всеми требованиями:
— Ладно, девку верну, про вашу малину забуду.
— Малину! — с удовольствием повторил старик понравившийся эпитет. — Вот и молодец, что сам-то с понятием. Все выполнишь, и живи себе да радуйся. Покличь девку, я и поеду.
— Как это покличь? — удивился я. — А плата за моральный ущерб?
Слово «плата» он понял, а вот про моральный ущерб, естественно, слышал впервые, слов таких не знал и озадачено на меня посмотрел:
— Какая еще плата, за что?
— За то, что отдаю девку, потом меня травили, пугали, вот ты сейчас мое время занял, — за все нужно платить!
Старик усмехнулся:
— Ладно, вижу, как скудно живешь, дам тебе полушку на бедность, это дело большего не стоит.
— Нет, меня такая цена не устраивает, сам понимаешь, стоит мне царю слово сказать, так от вашей малины мокрого места не останется. Да и девка собой хороша, я лучше сам ей попользуюсь. Хотите разойтись по-хорошему, давайте настоящую цену.
— И сколько же ты хочешь? — насмешливо спросил он.
— Тысячу золотых дукатов, — будничным голосом назвал суму в общей европейской валюте. В Европе после конвенции 1559 года дукаты чеканились почти всеми государствами. Из Западной Европы они перешли и в Россию, где получили название «червонца». Цена, названная мной, была совершенно фантастическая. За такие деньги можно была снарядить полк или построить крепость.
— Сколько ты, говоришь, хочешь? — тусклым голосом переспросил «парламентер».
Я не ответил, резонно предполагая, что со слухом у него проблем нет. Пояснил свою принципиальную позицию:
— Дело, сам понимаешь, серьезное, так что вам нет смысла торговаться.
Старик пронзил меня взглядом — не удержался-таки от театральщины — потом резво вскочил на ноги:
— Пошел я, видно зря приходил, если тебе своей жизни не жалко, то мне и подавно! Я тебя предупредил, а дальше как знаешь!
Я, не отвечая, наблюдал за его суетой. Несмотря на порывистые движения, уходить он явно не собирался.
Так и не дождавшись реакции с моей стороны, снова уселся на прежнее место. Заговорил опять, тревожно заглядывая в глаза:
— Эх, молодость! Не цените вы, молодые, своей жизни! Ты думаешь, мне тебя не жалко? Очень даже жалко! Только теперь я за твою жизнь и полушки, что тебе сулил, не дам! Ну, зачем тебе в чужие дела мешаться да за какую-то девку страдать? Мало их, что ли на свете, только свистни! Еще лучше найдешь! Нет, видно, не хочешь ты по-хорошему, тогда будет по-плохому!
Дед явно повторялся. Кроме пустых угроз, у него других аргументов пока не было, а на них я никак не реагировал, даже не любопытствовал, что мне грозит за ослушание.
— Давай разойдемся по-хорошему, — опять принялся он за старое, — и тебе хорошо, и нам не в убыток. Отдай девку, да забудь, где был, всего и дел-то!
— Я тебе свою цену назвал, будешь торговаться, запрошу дороже!
Старик очередной раз горестно покачал головой и встал, теперь, кажется, окончательно.
— Ладно, не хочешь, как хочешь. Только сходи в церковь на покаяние, будешь так поступать, и часа лишнего на белом свете не проживешь!
Губы его сначала распустились, как цветок, потом сжались в темную линию, жестко и зло. Выцветшие глаза тоже сузились, смотрели зорко, с нескрываемой злобой.
— Почему это? — наивно удивился я.
— Как выйду отсюда, сразу же и узнаешь! — совсем позабыв о своем недавнем добродушии, с нескрываемой ненавистью сказал он.
— Выйдешь? А кто тебя выпустит? — спросил я.
— Как это? Ты чего такое говоришь? Да ты знаешь, что я с тобой сделаю!
До чего же они все любят грозить, подумал я.
— Ты сам по своей воле пришел, а теперь останешься по моей, только и всего, — загородил ему выход к двери. — Ваня, неси веревку, свяжем гостя, чтобы не рыпался!
— Ты что это придумал, бесов сын! — закричал старик, пытаясь оттолкнуть меня с пути. — Да за такие дела, знаешь, что тебе будет!
— А что может быть хуже смерти? Ты сам говорил, что я больше часа не проживу. Так что, семь бед, один ответ!
Гость понял, что попал в собственную логическую ловушку, и бросился на меня, пытаясь прорваться к выходу. Дед оказался не по возрасту крепким, бился как лев, но силы оказались неравными, и он отлетел в дальний угол.
— Креста на тебе нет, на старого человека руку поднял! — заверещал он, хотя руки я на него еще не поднимал, использовал его собственное поступательное на меня движение, только чуть изменив направление.
— Ну, что стоишь, как столб, где веревка! — прикрикнул я на рынду. Ваня заметался по избе, веревку не нашел и побежал за ней к хозяевам.
— Старого человека обидел, — продолжал горевать «парламентер», — за такое не то что на этом, но и на том свете ответишь!
Я спорить не стал, процитировал, вместо оправдания, пришедший на память польский стишок:
Был он в молодости дрянью, дрянь он и поныне.
Уважать его я должен по какой причине?
И за что платить я должен уваженья данью,
Той же дряни, только ставшей постаревшей дрянью?!
До высокой поэзии царская Русь еще не дожила, потому моих поэтических искусов гость не понял и не сумел достойно оценить, но частое упоминание дряни до него дошло, и он на слово ответил делом. Чего-чего, но такого я от деда никак не ожидал. Он сунул правую руку в левый рукав, быстро вытащил из него длинный нож и бросился на меня, норовя попасть в сердце. Изба у нас была маленькая, и дальний угол, в который он отлетел, находился всего в трех шагах от меня, так что от неожиданности я даже толком не успел защититься. Только после того, как клинок пропорол мой выходной кафтан и звякнул о надетую под него кольчугу, я врезал дедушке кулаком в подбородок. Он вскрикнул и навзничь повалился на пол. Его нож отлетел в сторону и, падая, почти вертикально воткнулся в пол. После чего в избе стало удивительно тихо. Потом ее нарушил женский голос:
— Ты его убил? — спросила Прасковья, бледной тенью появляясь из-за перегородки.
— Надеюсь, что нет, — ответил я, не будучи, впрочем, в этом уверен. От внезапности удар у меня вышел неконтролируемый и слишком сильный. — Сейчас проверю, — добавил я и прощупал пульс на шее старика. — На его счастье, с ним все в порядке.
— Он хотел меня забрать? — спросила Прасковья, оставаясь стоять на том же месте.
После бессонной ночи и нешуточных страданий она выглядело совсем больной. Глаза запали, неприбранные волосы свисали сосульками. Даже стало казаться, что от недавней красоты у нее ничего не осталось.
— Да, — подтвердил я, — требовал, чтобы тебя вернули, и пугал, что если о вашем доме кто-нибудь узнает, меня убьют.
— Ты меня хочешь продать? — безжизненным голосом спросила девушка, старательно пытаясь не смотреть мне в лицо.
Перегородка в избе была такая условная, так что она, несомненно, слышала весь разговор.
— Нет, конечно, я его просто напутал, они никогда не пойдут на то, чтобы заплатить такие деньги.
— А если заплатят?
— Тебе нечего бояться, пока ты здесь, тебе ничего не грозит. Иди к себе и ложись, — велел я, увидев, что старик приходит в себя.
Девушка как-то обреченно вздохнула и вышла, а резвый убийца зашевелился и открыл глаза. Он еще ничего не соображал и смотрел на меня бессмысленным взглядом. Я не стал его торопить или оказывать помощь, снял камзол и рассмотрел прорешку, образовавшуюся на груди как раз против сердца. Незаметно заштопать ее не составляло труда, так что одежду он Мне не испортил. Другое дело, что клинок оцарапал грудь. Кольчуга у меня была прекрасная, выкованная из хорошей стали, но тонкие, узкие лезвия проскакивали сквозь кольца и порой досаждали неглубокими порезами.
— Где я? — спросил, поднимая с пола голову, старик.
— В гостях у любящих друзей, — ответил я, стаскивая с себя кольчугу. — Что это у тебя, дед, за манера бросаться с ножом на живых людей?
