Герман Романов - Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови»
Атаман Оглоблин сидел в кресле с посеревшим лицом, уставившись невидящими глазами в стол, ошеломленный словами военного министра. Затем молча расстегнул верхнюю пуговицу, потер шею ладонью, будто воротник начал душить его. Глухо сказал:
— У тебя выпить есть? И давай ты четко и откровенно расскажешь, тень на плетень наводить не будешь. Растолкуй уж мне, с казаками ведь не тебе, а мне, атаману, говорить придется. Так что выкладывай все, и начистоту!
Хабаровск
Генрих Щульц степенно, чуточку раскачиваясь, как и положено ходить заслуженному морскому волку, шел к дому — да, именно к дому, хотя назвать достойным семейным пристанищем этот барак у него язык в другое время не повернулся бы. Но, как говорят сами русские по такому случаю, дареному коню в зубы не заглядывают.
И пусть у них всего одна комната, а огромная печь рассчитана на три семьи, ютящихся за дощатыми перегородками, но это их первое семейное гнездышко в жизни. А будут богаты, а на это Шульц крепко надеялся, так свой дом построят, в два этажа, с паровым отоплением и ванной комнатой.
— Доннерветтер! Душу их мать!
Моряк вздохнул и смачно выругался сквозь зубы, мешая перченые немецкие и русские слова. Как ни пытался он думать о пристанище добром, но перед глазами вставала грязь на окнах, заклеенных бумагой, загаженный пол, оплеванный и замусоренный. Да соседи — вечно пьяные мастеровые, что должны трудиться в затоне, но на работу за те три дня, что провел в доме Генрих, перед тем как отправиться на корабль, они так и не сходили, дыша в бараке смрадным перегаром.
— Я им буду бить морду и приучу их к настоящему орднунгу, — решил Щульц и ускорил шаг. Ему захотелось обнять молодую жену, спрятаться с ней за занавеску, ибо на соседней кровати спала его любимая муттер с сестрой Гретхен, а вся комната была заставлена баулами и двумя ящиками, что они с превеликими трудами привезли из Германии. А потом он будет бить этих, как это на русском вроде поганцев…
— Майн Готт!
Щульц испытал жгучее желание протереть собственные глаза — барак прямо-таки сиял вымытыми, прозрачными стеклами, за которыми виднелись белые занавески с красными цветами. Он узнал их — они были в его комнате, там, в фатерланде, когда он уходил служить в кайзермарине.
Крыльцо поразило прямо в сердце. Гнилые доски исчезли, их заменили на свежие сосновые, желтые, притягивающие взгляд. И перильца обработала чья-то умелая рука, покрыв зеленой краской с желтой окантовкой столбиков. Щульца словно пришпорили — в два прыжка он оказался у двери, рывком отворив ее и машинально отметив, что кто-то подправил и смазал петли.
В ноздри ударил притягательный с детства запах горохового супа с поджаренными гренками, а глаза жадно смотрели на чистоту и скромное опрятное убранство — настоящий немецкий дом.
— Генрих, мой руки и иди скорее поцелуй свою маму и жену. Мы очень постарались за эти дни, пока ты был на службе.
Мать, в строгом платье с белым воротником, поднялась из-за стола, на котором стояло приданое сестры Гретхен — швейная машинка «Зингер», обложенная со всех сторон кусками темного сукна. От другого стола, с точно такой же машинкой (и тоже приданым), поднялась Эльза, с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами.
Щульц, продолжая пребывать в изумлении от увиденного, разулся, поставив тяжелые флотские ботинки на специальную полочку, и аккуратно повесил бушлат на вешалку. Подошел к матери и поцеловал ее в щеку, затем приложился к приоткрытым губам жены.
— Довольно, Генрих! У вас еще вся ночь впереди. А нам нужно работать — мы получили большой заказ на пошив для моряков. Господин интендант очень любезен и отправил плотников, что помогли нам сделать мастерскую. Теперь мы одни живем в нашем доме, — мать обвела рукой выскобленное и очищенное их трудами помещение, на полу которого были даже настелены тканые русские половики.
— Теперь тебя ждет свой дом, а мы имеем работу. Так что мой руки, сын, и садись за стол — мы все проголодались, ожидая тебя. А потом работать — ты должен нам помогать, а то не управимся.
Щульц вздохнул — он мечтал уединиться после обеда с женой. Но тут же прогнал печаль из сердца, зная, что на любовь есть ночь, а за отдельную квартиру нужно работать и работать. Они ведь все прекрасно понимали, что ждет их в далекой Сибири…
Тыреть
— Мы три новых войска организовали. Не хмурься, сам посчитай — 15 тысяч иркутских казаков раньше, сейчас восемьдесят. Похожая картина и у енисейцев — 14 имелось, 70 стало. Да казаков Бийской линии в Алтайское войско влили, тех больше было, но и крестьян с алтайцами тоже. Половину новых войск инородцы составляют, у них и наделы больше, и скотоводы они изрядные, конными выходят. Крестьян много зачислили, чтоб чересполосицы не было, да батальоны сформировать нужно. Сам понимаешь — не сделай этого мы, то сами селяне нам бы такое устроили. Так что не зря римляне говорили — разделяй и властвуй. — Арчегов помрачнел, постучал пальцами по вагонному столику.
— Казаков из Каратуза и Бузуновской станицы выселяем с правобережья Енисея на левую сторону, ибо за малым их там не изничтожили вконец. На Бийской линии вообще вопрос ребром стоит — либо казаки, либо крестьяне. Мы сейчас верх взяли, не дали резне хода. Да и наши станичники на Лене и Илиме жалкое существование влачат — земли там у них практически нет, а у крестьян отобрать нельзя.
— Так их сюда, ваше высокопревосходительство, ты решил переселить в ближайшие полгода!
— А здесь где землю брать прикажешь? Ты с атаманского места судишь, а я с поста военного министра. Тебе своих только жалко, а мне всех. С кого армию комплектовать, если интересы казаков в ущерб селянам поставить? Потому-то пешие станичники на пятнадцати десятинах сядут, у них, как у бывших крестьян, столько есть. Если меньше, то землицу перераспределим, чтоб норму добрать. Вот так-то! На лошадь тратиться не нужно, и содержания она на льготе не требует. Да и в законе говорится токмо о конных казаках. Ну что скажешь, атаман?
— Надо же! Так ты, Константин Иванович, тогда это все удумал, еще в январе?! А я не сообразил…
— Так ты и яковлевскую удавку не заметил, чуть закон не приняли.
— Обмишулился, — признался Оглоблин и надолго задумался. Арчегов спокойно прихлебнул чая из стакана, с улыбкой смотря на атамана, которого явно мучила какая-то мысль.
— Выходит, Константин Иванович, что закон этот, особенно в той части поверстывания крестьян…
— Обман сплошной, — усмехнулся военный министр. — Морковку сладкую перед мордой осла вешают, так он тянется за ней и повозку тянет. Здесь то же самое, как ни цинично признаться. Давай откровенно — даже сами казаки, что полный пай имеют, едва половину земли используют. А другую половину пая тем же крестьянам в аренду сдают, чем сильное недовольство соседей вызывают. Вот эту самую землицу переселяемым казакам и отведут, а дополнительно леса отрежут. И не крути носом — у спасских казаков Иркутска ни одной десятины пашни нет, или тайгу рубят на дрова, или сено косят. И ничего, живут, не бедствуют. Прикажешь у крестьян пахотные земли отнять и им отвести?! Так сгинет землица, они ее пахать-то не будут. Или не прав я?! Что ж ты молчишь?
Оглоблин только закряхтел, покрутив головою — сказанное военным министром было чистой правдой. Городовые казаки, что из Иркутска или Нижнеудинска с Киренском, землю почти не пахали, предпочитая жить отхожими промыслами.
— То-то и оно. Ты, по своей казачьей сущности, стараешься все под себя подгрести, пусть не зная, как этим воспользоваться, и в ущерб другим. Так что тайгу, болотину и камни, то есть неудобную землю, казаки получат с лихвою. Это государству ничего не стоит, бумаги только переписать да фонд казенный на войсковой переделать. Кто на коне выходит, тем 30 десятин отведешь, другим вдвое меньше. Крестьяне твои, что в одночасье казаками стали, поворчат, конечно, но вскоре смирятся. Налоги с них уберут, надел хоть таким образом увеличат, пусть и формально, а снаряжение на службу пластуном в пять раз меньше, чем у конного. Вполне по карману. Так что не побегут новые станичники из войска, не волнуйся. А лет за двадцать вполне нормальными казаками станут.
— Через двадцать лет бабы казачат столько нарожают, что и 15 десятин удобной земли не будет на душу, как ее внутри станицы ни дели. Отвода, как мыслю, не дадут ведь.
— Да нету земли, с чего давать, атаман. Но хуже жить не будете, ибо к тому времени все казаки пешими служить будут.
— Ну, это ты зря! Шашка и конь себя завсегда покажут…
— А вот и не так, Прокопий Петрович. Сейчас да, спору нет. А почему, спрашивается? Да потому, что сплошного фронта никогда не становилось, маневренная война идет, причем и мы, и красные нехватку пулеметов и патронов испытывали просто жуткую. Ты что, в ту войну с германцами полк в лихие атаки постоянно водил, или тебя германцы своими пулеметами не приглаживали?
