Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий

Надо упомянуть и то, что в неусыпной и неустанной заботе о повышении доходности имений Никита ещё во время Льва Александровича вплотную занялся отходничеством. Не сам, понятное дело, но вот тем, куда и как лучше направить отходников, — весьма озаботился. Формировал артели бурлаков, направлял пастухов к башкирам, даже до столицы добрался, особливо когда рассчитал, сколько способен заработать извозчик в год на берегах Невы. Но славные господа крайне редко точно знали это, а потому, чтобы не обеспокоить их лишний раз, дедушка клал разницу себе в карман. Многое, многое делал старый Никита. Золотой человек. Торговые лавки пробил уже через вашего батюшку, Сергея Львовича. Только торг там шёл не тем, что барин думал, и не в тех количествах.

— Надеюсь, этот достойный человек умер прилично, дома в постели, в окружении любящих родственников? — в голосе Пушкина отчётливо слышалась гадливость.

— Нет, барин, здесь разочарую вас, — Степан улыбнулся, — как я уже упоминал, дедушка был человеком набожным, богобоязненным, и очень, очень не хотел умирать. Боялся неведомо чего этот прекрасный человек. А тот, кто пуще всего на свете умереть боится, тот смерти достойно принять не может по определению.

— Всё-таки он хорошо говорит, — вновь вмешался Безобразов. — Не очень складно, порой натянуто... и вообще как-то странно. Но хорошо. Продолжайте, любезнейший, мы вас внимательно слушаем.

— Извольте, барин, воля ваша. Умер Никита плохо. Не в том плохо, что страдал телесно, а что душевно мучился преизрядно. Достаточно сказать, что последние слова его были: «Моё, не отдам». На чём и испустил дух.

— Бедняга.

— Вы очень добры, мой господин. Детей у Никиты было всего четверо, все сыновья, да троих пережил он. Старшего лихие люди зарезали, когда он от персиян возвращался (и до Персии добрался Никита!), двоих прибрала лихоманка, и оставался лишь Афанасий Никитич, отец мой.

— Постой, постой, — перебил Пушкин, — я ведь его помню! Это ведь...

— Да, барин, вы правы совершенно, что делает честь вашей памяти. Он был старостой Болдина до Калашникова.

— Так я и знал! — воскликнул Пушкин. — Эта вражда твоя к Михайле семейная! Что, на отцовское место желаешь?

— Ээээ, нет, барин, простите, — твёрдо возразил Степан, — здесь дело иначе обстоит, совершенно.

— И как же? — поэт насмешливо покачал головой, будто желая сказать что-то вроде «ну и подлый же народ», но промолчал, вновь взявшись за трубку и кисет с табаком.

Хозяин хлопнул в ладоши. Тут же отворилась дверь и два мужика внесли новые канделябры, уже зажжённые, сменив ими те, на которых почти прогорели свечи, и удалились.

— Даже не знаю, как угощать вас, барин, после всего мною сказанного, но... Может, ещё рюмочку? — Степан устал и хотел выпить. — В горле пересохло, ваше благородие.

— Ты пей, пей, не стесняйся, — Пушкин всё же раскурил трубку и вновь принял непроницаемый вид, — тебя никто в околоток не тащит. А себе мы и сами нальём, коли пожелаем, не сахарные, не растаем.

— Тогда, с вашего позволения, барин, — крестьянин ловко опрокинул рюмку русской и захрустел огурчиком.

— Акулина солит, хозяюшка моя, — пояснил он, — лучшего посолу в жизни ещё не встречал.

— Так вот, — вновь обратился он к помещикам. — Батюшка мой, Афанасий Никитич, ему тоже, кстати, царствие небесное, вот он — другой человек был. Не в дедушку. Если о том языки злые шептали, что такого мошенника белый свет не видывал, то мошенников как батюшка мой свет видывал. Глупый, жадный, трусливый. Неудачливый.

— Ты там полегче, братец, — резко одёрнул Безобразов, — не гоже так о родителях говорить! Каков ни есть, но он — отец!

Степан кротко улыбнулся отставному ротмистру.

— Верно, ваше благородие, верно. Вы правы. Но ещё он был скотом и пьяницей.

Безобразов вскипел на столь неслыханную дерзость, и даже начал было приподниматься со стула, но, напоровшись на странный взгляд крепостного, замер. Невольно отпрянув, он бросил вопросительный взгляд на Пушкина, и, увидев, что тот ничуть не возмущён, лишь махнул рукой.

— Библии здесь нет, но, — Степан поднял правую руку, — клянусь, что говорю правду, и ничего, кроме правды. Так проще мне, ваши благородия, да и вообще — так проще.

— Толку с твоих клятв, даже креста не поцеловал, — проворчал Безобразов, но внутренне он, как и Пушкин, был впечатлён неожиданной выходкой хозяина, записав её ему в плюс.

— Воровал мой батюшка неумело, — тот продолжал повесть, — талантов деда не имея, он попросту «недоносил» часть сборов, что оброчных, что прочих. О, я забыл рассказать, как Никита играл с кредитными деньгами! Простите, это важно. Именно Никита предложил вашему батюшке и дядюшкам погасить долги Льва Александровича через залог имений в Опекунский совет. Тогда это было ново, свежо, смело, почему и опасливо. Но дедушка сразу здесь узрел перспективы. И по его рекомендации примерно половина имений всех наследников была заложена и долги выплачены, что являлось непременным условием окончания раздела имений. Да только Никита сам предварительно скупил долговые расписки (собственного барина, какого!), пользуясь тем, что обнародование суммы долга обесценило их вдвое, и положил почти весь куш в карман. Почти — так как, права не имея на подобное, провёл всю операцию через должного ему купца третьей гильдии.

Убедившись, что купчик ему послушен и не посмел присвоить лишнего, Никита стал думать, как повторить операцию. По всему выходило, что следует разорять имения. Падение доходов ведёт к долгам. Долги к залогу имений. Залог имений — возможность скупать долги со скидкой. Таким образом получилась беспроигрышная комбинация. Прибыль на воровстве для управляющего оборачивается долгами владельца, ну а дальше вы уже понимаете.

— Разумеется, я знал, как знает любой владелец, что меня обворовывают, — заметил Пушкин, — но чтобы вот так. Не могу не признать, что дед твой был бесспорно умён, Степан. Продолжай.

Степан довольно закурил очередную сигару. Всё-таки ему удалось пронять этих достойных дворян, традиционно если не презирающих, то с пренебрежением смотрящих на мышиную возню вороватых слуг, старост, управляющих. Легко так смотреть, когда думаешь, что те грызутся за крошки с барского стола, и очень трудно принять факт, что тебя жрут целиком без соли.

— А далее, Александр Сергеевич, подул западный ветер. Суровая поступь колонн корсиканца. Кому война, а кому мать родна, знаете пословицу. Дед вёл расширяющую обороты торговлю всем, что для войны требуется. Через купца, через детей (тогда ещё были живы трое), которым выправил разрешение. Не стану утомлять вас подробностями, но, судя по тетрадям (о, да, он был грамотен и вёл записи), дела шли хорошо. Падение бумажного рубля не принесло ничего, кроме прибыли, — как человек, не доверяющий ассигнациям, он хранил всё в серебре и золоте, и все дела вёл только на пересчёт к серебру. Финальным успехом Никиты была продажа крупной партии оружия в 1812 году, когда Бонапарт рвался к Москве. Дедушка взял едва ли не четыре цены за сабли и мушкеты. Но радоваться долго не пришлось — как раз после этого всевышний прибрал его к себе, решив, видимо, что довольно.

— Не богохульствуй! — вновь одернул Степана Безобразов.

— Простите, барин. Но ведь вы были тогда участником. А кто-то... я говорил, что умер дедушка со словами «моё, не отдам», — а то был день Бородинского сражения.

— Ну а батюшка мой, — продолжал Степан, решая закругляться, — будто не той породы. Осознав, какое богатство свалилось в руки, — ведь истинного масштаба состояния Никиты никто не подозревал — он больше всего опасался, что отнимут. Узнает барин — и всё.

— А ты, стало быть, не боишься? — спросил Пушкин.

— Нет, Александр Сергеевич, не боюсь.

— Отчего так?

— Хотите верьте, хотите нет, но, право же, барин — не моё это. Краденое. Все эти деньги ваши, и я ничуть не лукавлю.

— Сколько же всего? — задал вопрос Безобразов, понимая, что Пушкину несколько неудобно.

— На данный момент? Я уточняю, барин, потому лишь, что уже три года как пользуюсь наследством, если можно так выразиться, и произвёл ряд трат. Сейчас, если брать чистые деньги, то выйдет приблизительно в семьсот тысяч серебром. И золотом. От двух с половиной до трёх миллионов ассигнациями, смотря каким курсом считать.