Василий Васильевский - Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков.
Во-вторых, допуская первоначальную историческую основу в собственно исландских сагах ('Jslendinga Sögur) и предполагая, что это основа народная, мы не можем в них видеть, как это видел Э. Мюллер, верное воспроизведение хронологически определенной истории. В каждой героической саге исторический элемент будет находиться только в том виде, как он отразился в поэтическом созерцании народа и как он постоянно с течением времени изменялся в постоянно живой народной фантазии, прежде чем был закреплен письменной редакцией.
Α эта письменная редакция, во всяком случае, будет довольно поздней относительно времени предполагаемого [244] происхождения саги. В начале своей статьи, говоря о сагах, интересных для нас по упоминаемым в них Вэрингам, мы принимали самое благоприятное для их древности мнение датских и норвежских ученых. Но и при этом, самые древние саги относятся по времени письменной редакции к первой половине XII столетия, а события и лица, в них действующие, к самому /413/ началу XI века. [51] С некоторым колебанием и большим риском можно еще допустить, что в течение такого промежуточного времени устная сага могла не утратить своего первоначального колорита или не измениться в своих подробностях; что, например, Вэринги не явились в ней так, как явились Татары в русских былинах о богатырях Владимира. Но как мы поручимся за сагу о Рафнкеле, события которой должны относиться к первой половине X века, а письменная редакция — по меньшей мере, к концу XII столетия? Что мы должны будем сказать с этой точки зренияосаге, в которой действует уже известный нам современник двух не современных государей (Цимисхия и ярла Гакона; см. Antiquites Russes, l.c.) — богатырь Финнбоги? Строгая критика не только имеет право, но и обязана заявить самые решительные сомнения относительно [245] того, чтобы все частности и подробности, вся терминология, находящиеся в письменной саге, действительно относились к той эпохе, которой должно принадлежать ее содержание, ее сюжет; она не поверит, чтобы все это было точно, верно и сохранно донесено устным преданием чрез пространство, считаемое двумя и тремя сотнями лет. Правда, есть особая теорияопроисхождении саг, по которой все нами считаемое невозможным оказалось бы совершенно естественным. Но даже в приложении к сагам о норвежских королях (Sögur Noregs konunga), для которых она преимущественно и создана, эта теория не выдерживает критики и в настоящее время, кажется, может быть почитаема оставленной и опровергнутой. [52]
Королевское общество северных антиквариев, издавшее /414/ великолепные тома, которые носят заглавие: «Древности Русские по историческим памятникам Исландцев и древних Скандинавов» (Antiquités Russes, d'après les monuments historiques des Islandais et des anciens Scandinaves), оказало, конечно, великую услугу русской истории, но оно же упрочило у нас ложный взгляд на историческую ценность материала, предложенного им к услугам русской истории. Идя по следам Мюллера, издатели «Русских Древностей» принимали, что записывание саг, относящихся к Исландии и Норвегии, было в сущности делом совершенно механическим: нужно было записать рассказ вполне законченный, давно окрепший и окаменелый в своей форме и содержании и в таком виде переходивший из уст в уста. Вот как отвечают они на вопрос, что такое историческая исландская сага:
«Слово сага происходит от segia — говорить, и значит просто рассказ, предание (tradition). Ho это этимологическое [246] определение не исчерпывает вполне идеи, которая должна соединяться с представлением об исландской саге. Под сагой разумеют не только устное предание, что, конечно, составляет существенную часть идеи слова, но рассказ чистый (pur), ясный и достаточно подробныйофактах, изложенный так, что он представляет нам определенное и законченное целое. Если мы будем держаться этой идеи, то нам легко будет определить отношение между сагами записанными и теми, которые передавались устно. Эти последние совпадали, так сказать, с фактами, окоторых они сообщали. Для того чтоб они могли переходить из уст в уста, не теряя на пути обстоятельств второстепенных, но важных, было необходимо тотчас же привести их в известную форму, которая потом удерживалась постоянно, допуская только незначительные изменения. Именно эта точно определенная форма составляет существенный признак исландских саг. Именно этой древней форме, столько же, сколько их законченной округленности, обязаны мы их сохранением, иначе не объяснимым, от времени, когда еще не было известно искусство письма. Отсюда далее следует, что при таких обстоятельствах отдельному лицу не было /415/ никакого случая проявить свою личность (de se faire valoir). Саги, под которыми мы разумеем первоначальную массу старинных преданий, обязаны были своим происхождением себе самим. Они получили свою редакцию и определенную форму в устах народа, так что нельзя было указать автора в том или другом лице, и последующему рассказчику или записчику оставалось только принять за основу готовый рассказ (du recit uue fois fait), убавляя или прибавляя в разных местах, по не внося никакого заметного изменения в первоначальной основе (noyau) истории. Вот причина, по которой мы видим, что большая часть фактов, сообщаемых нам сагами, рассказаны совершенно одинаковым образом, иногда даже теми же самыми выражениями… Последующие списатели (copistes) саг не называли себя по имени из такого же естественного побуждения, как древние историографы классические (?); они очень хорошо чувствовали, что исполняют только роль кописта и не имеют никакой авторской заслуги» (Antiquités Russes I, 235 и сл.). [247]
Такой взгляд пользуется тем большим сочувствием многих северных ученых, что он служит особого рода местному патриотизму, основанному на взаимном соперничестве северных племен. Норвежцы и Датчане не хотят оставить за Исландцами всей литературной славы, которая им принадлежит, как авторам не только исландских, но также норвежских исторических саг и вообще северного дееписания. Так как устное предание по самой природе своей должно исходить от той географической местности, с которой связываются относящиеся сюда события, то ясно, что Исландцам относительно норвежской истории по вышеизложенной теории будет принадлежать только одна заслуга: они записали, придали письменную форму устному преданию, которое сложилось в самой Норвегии; об авторской, сочинительской деятельности в собственном смысле слова не должно быть и речи.
Но более беспристрастная и не замешанная в такого рода вопросах, в то же время более трезвая и строгая, новейшая критика совершенно отвергает все основные положения теории Мюллера, Мунха, Кейзера. Она допускает, что, действительно, целая масса устных преданий могла обращаться у Исландцев и Норвежцев, прежде чем кто-нибудь вздумал записывать эти предания; но эти предания — совершенно так же, как и в настоящее время — переходили из уст в уста чрез посредство отдельных лиц, и обусловленные этим, в форме постоянно изменяющейся, подвергались и в своем содержании /416/ в разные времена, в устах различных лиц, разнообразным изменениям. Конечно, в те времена, когда искусство письма было еще мало употребляемо, память была гораздо вернее и надежнее, чем в наши письмолюбивые времена; конечно, все то, что было производимо людьми особенно даровитыми и что переступало границу общедоступности, большею частью сейчас же исчезало из памяти, так как толпа не в состоянии была подхватить и нести далее то, что было ей не по плечу; a так как письмо еще не могло придти на помощь, то приобретенное указанным путем не сохранялось и для немногих, более даровитых; конечно, различие, всегда существующее между образованными и необразованными членами нации, в [248] древности было меньше — именно вследствие того, что оно образуется накоплением произведений умов выдающихся и постоянным пользованием ими со стороны одинаково одаренных натур. Но при всем этом речь может быть толькооразличии в степени, а не в роде. И самая счастливая память обладает только ограниченной степенью восприимчивости. Таким образом, живущее в каждом отдельном человеке предание различным образом ограничивалось, смотря по дарованию, склонности, жизненному положению отдельного лица, а с другой стороны — вновь образующиеся предания постоянно становились на место более древних, и эти последние не могли жить рядом с первыми. Вечный прилив и отлив старого и нового давал себя чувствовать; предание постоянно оставалось в состоянии текучести, и воспоминание хватало назад только до определенного ряда поколений, а далее позади их исчезало всякое твердое очертание и надежная опора; каждому индивидууму принадлежало личное участие как в передаче, так и в самой духовной производительности, подобно тому как и теперь, наоборот, каждый индивидуальный сочинитель есть все-таки сын своего времени и народа.
