Андрей Валентинов - Ола
Помолчал Дон Саладо, головой в повязке мотнул. И мы помолчали.
– Дивный рассказ, спорить нечего! – согласился дон Хорхе. И – на меня взглянул.
А что я? Я тоже всякого навидался, расскажу – не поверят. Да только меня ведь спросили про самое-самое! И поди пойми, что это? Вот ребята с Берега считают, что везучий я. И Калабриец так думает, на самые опасные дела меня берет. И действительно, везет. А если подумать, то и вправду: в детстве, когда в Астурии жил, с голоду мог помереть – не помер, в Севилье раз сто зарезать могли – не зарезали. И на галеры («скамейку» – по-нашему) не попал, и корсары алжирские в рабство не забрали.
Да все не то. А вот то самое… Тем более честно говорить просили.
Отмолчаться? Неудобно вроде, толстячок рассказал, и идальго мой калечный тоже…
– Не знаю, сеньоры, – вздохнул я. – Человек я не больно ученый, так что мало в таких делах понимаю. Может, почудилось мне…
– Не смущайся, Игнасио! – улыбнулся дон Хорхе. – Ибо верим мы каждому слову твоему.
…Для него я, понятно, не Начо – Игнасио! Благородный, вежество всякое знает!
– Ладно! – решился я. – Слушайте!
Никому я об этом еще не говорил – только падре Рикардо. Он-то мне поверил!
– Кажется мне… Ну, в общем, видел я Святую Деву Марию, заступницу нашу милостивую…
Выговорил – и сжался весь. Вот сейчас сеньор Рохас губами своими улыбочку изобразит!
Нет, не изобразил толстячок. Слушает.
– То есть, сеньоры, я и перепутать мог, мне тогда лет шесть было. Мы с дружком моим, Хуанито, как родители наши, царствие им небесное, с голодухи померли, на юг подались, в Андалузию. Ну, тепло там, хлеб есть. Да как-то погнались за нами собаки, у Хуанито нога подвернулась, упал он, закричал, а я не обернулся даже – страшно! Собаки эти проклятые не отстают – догоняют, много их там было, одни друга моего рвут на части, другие, стало быть, за мной…
За спиной – затихли крики,
Не орет уже дружок мой,
Помер, значит, Хуанито!
Плохо помер – хуже нету!
А канарские ищейки
Мне на пятки наступают.
Лай собачий да ворчанье —
Словно смерть в затылок дышит!
Под ногами – листья, листья,
Лес вокруг, бежать нет силы,
В горле сухо, будто камень
В рот зачем-то затолкнули.
А собаки – ближе, ближе,
Понял я – не убежать мне.
Вот и все, выходит, Начо!
Лучше дома бы ты умер,
Чем попал в собачьи зубы!
Тут деревья расступились,
За деревьями – дорога,
Перекресток и часовня.
Добежать бы! Сил уж нету,
Прыгнул камешек под ноги —
И упал я носом в землю,
Для Канарских псов – закуска.
Только слышу голос чей-то,
Тихий голос, ровно шепот:
«Их уж нет! Не бойся, мальчик!
Я всегда с тобою буду!»
Приподнялся – где собаки?
Нет, проклятых, ни следочка!
А у старенькой часовни,
Словно пламенем одета,
В белом плате, в ризе белой
На меня глядит Она.
– Все ли с тобой в порядке, Игнасио? – спросил дон Хорхе, заботливо так спросил. Мне даже не по себе стало.
– Да все в порядке, сеньор, – вздохнул я. – Переволновался только чуток, пока рассказывал. Бывает это!
– Поистине, сеньоры, это самая дивная история! – воскликнул Дон Саладо. – И отдаю я свой голос за то, чтобы признать моего славного эскудеро победителем в этой чудесной игре!
И все с ним согласились, спорить не стали. А я уже в себя пришел, поблагодарил, понятно, – и снова странность приметил. Все мы о своем рассказали, а хозяин наш, сеньор Хорхе Новерадо – нет.
Как же так?
Не спалось мне ночью. Ну никак не спалось. И до тысячи считал, и по комнатушке, что мне досталась, из угла в угол ходил. Нет, не так что-то! И с доном Хорхе этим, и с замком. А в башку словно гвоздь забили – ведь приметил я что-то, еще там, у перекрестка! Приметил – а вспомнить не могу. Оно, понятно, всякое бывает. Может, хозяева здешние – чудики, вроде моего идальго. Тот за великанами гоняется, эти из гор носу не кажут.
Но все равно – не так что-то! Вроде и бояться тут нечего, опасность-то я кожей чую, печенкой. Нет, не зарежут и маврам не продадут, но все же…
А как заснул, уже под утро, такое сниться начало! Никогда ничего подобного не видел – даже во сне. Будто бы в горах я, в ущелье узком…
Латы блещут, крест кровавый
По плащу огнем растекся,
На руке моей – перчатка
Из тяжелой твердой кожи,
А в руке уже не дага —
Меч в руке из синей стали.
А вокруг – лихая сеча,
И веду я в битву войско.
Каждый воин – в белых латах,
И на каждом – крест алеет.
Подивился я такому —
Не иначе Дон Саладо
Сон мне этот одолжил!
ХОРНАДА VIII. О том, как мне достался платок, завязанный семью узлами
– Горы-то красивые, слов нет, – согласился я, глаза от солнца прикрывая, дабы эти самые горы получше увидеть. – Только, сеньорита, вы бы меня «сеньором» не величали, а особенно с фамилией вместе. Ежели честно, непривычно оно как-то!
…То есть не в привычке, конечно, дело. Просто как услышу «сеньор Гевара», все начинает казаться, что я у севильского коррехидора [33]. Он, гадина очкатая, вежливость изображает. Даже перед тем, как на дыбу послать, все «сеньор» да «сеньор». И – по фамилии! Не Бланко, а Гевара. Все знает, змеюка!
Впрочем, сам я виноват – спросила меня сеньорита Инесса, отчего это фамилия моя такая странная – не как у идальго вроде. Ну а я, дурень, хвост распушил, что твой петух, и ляпнул: мол, Бланко – прозвище, не фамилия. Белый потому что, и монета еще такая есть, бланко. Маленькая совсем, в половину мараведи. А я тогда среди пикаро, что на площади Ареналь в Севилье собирались, самым маленьким и был. И белым самым.
– Вы правы, Игнасио, – чуть подумав, кивнула сеньорита Инесса. Серьезно так кивнула, значительно. – Конечно, среди рыцарей, что каждый день с врагами смертно бьются, нелепо соблюдать этикет, для дворцов придуманный. Но и вы, Игнасио, по имени меня зовите.
Чуть не подавился. То есть не чуть – подавился слегка. Воздухом. За кого же лобастая меня принимает?
Да я уже понял – за рыцаря. Вернее, за рыцарского оруженосца – за эскудеро, значит. Этакий юноша благородный Игнасио Гевара по прозвищу Белый.
Белый Идальго почти! Ха!
А все потому, что утром мы так и не уехали. И собрались вроде уже, и Куло мой ушами дергал – застоялся, гулять хочет. Только вдруг прибегает лисенсиат наш, глаза – с двойной реал каждый, носик дергается, точно у кролика какого. Сеньоры, мол, сеньоры, я тут такое увидел! Мне хотя бы часок, или два, или лучше неделю…
А увидел он книжки, библиотеку то есть. Нам еще вчера дон Хорхе сказал, что в Анкоре этой книжки имеются. Мне-то что, а толстячок запомнил. Запомнил – и утречком попросил разрешения туда нос свой короткий сунуть.
Сунул – и очумел. Очумел, о невесте своей даже забыл.
И что тут делать? Хозяин наш, сеньор Новерадо, возражать не стал, Дон Саладо тоже. А мое дело маленькое.
Но вот что интересно. Сеньор Рохас, понятное дело, в библиотеку нырнул – как раз она под тем залом круглым, где ужинали мы. А сеньор Новерадо моего рыцаря – хвать! И увел. И тут только сообразил я, что книжки те вроде крючка с наживкой. Сеньор Новерадо толстячка нашего сразу раскусил, вот и закинул удочку. Видать, очень ему хотелось с Доном Саладо наедине остаться да поговорить по душам.
И скажите мне на милость, о чем? О великанах с василисками? Так вроде дон Хорхе в своем еще уме.
А меня сеньорита эта лобастая на самый верх повела. Горы показывать. Красные они тут! А небо не голубое даже – белое. От жары, видать.
– Я часто сюда прихожу, – вздохнула сеньорита Инесса, на горы эти красные глядя. – Мир такой большой, Игнасио! А для меня мир – только это…
А я в затылке почесал. Ну и папаша у нее! Никуда дочку не пускает. Она же тут спятить может, в этих горах. Вот бедняжка!
– Там, на юге, Севилья, да? Какая она? Большая, наверно?
– Что? – очнулся я. – Большая? Это уж точно!
И действительно большая, за день не обойти. И за два тоже. Но я-то обошел! Так что я про Севилью нашу неделю рассказывать могу. И про собор наш с Хиральдой Поднебесной, и про Триану, и про Башню Золотую, и про то, где какие лодки к набережной Гвадалквивира пристают, и про Морскую улицу, и про Мавританскую, и про площадь Ареналь. И про пригороды все…
Есть чего вспомнить!
– Сколь славно, Игнасио, что ныне Севилья принадлежит добрым христианам, – вновь вздохнула она. – Даже не верится! Наконец-то…
Хотел я сказать, что двести с хвостом лет назад она нашей стала, но, понятно, промолчал. Лобастая, поди, только байки про мавров и слышала, вот и живет, как при Сиде Компеадоре.
– А ведь вы моряк, Игнасио? – в темных глазищах словно вспыхнуло что-то. – Как бы я хотела море увидеть!
– Ну, не совсем моряк, – смутился я. – Но море видел, это точно.
Не моряк, потому что канаты тянуть и румпель крутить – это для других. Пехота я – морская. Для того Калабриец меня с собой и берет. Для дел всяких интересных. Да только не рассказывать же этой лобастой, что такое абордаж или как тюки с шелком в бурю с борта на борт перекидывать!
