Владимир Романовский - Польское Наследство
Заподозрили «норманнов». Старейшины собрали делегацию и повели ее к четырем домам. «Норманны» выявили из своих рядов человека, бойко говорящего на местном наречии. Когда его дипломатично спросили, не его ли соплеменники имели аксидентальную неосторожность укокошить Жанетт, он сделал недоуменно-надменное лицо, рявкнул что-то своим, свои рявкнули в ответ, и он поведал делегации, что приезжие — люди мирные, и в дела местных жителей не вмешиваются, желают местным только добра и здравствия и умоляют их впредь местными интригами не беспокоить. А ежели местные, презрев законы гостеприимства, будут продолжать беспокоить гостей, гости рассердятся и… переводчик задумался, подыскивая правильное выражение… и будут пинать их дерье.
Старейшины, не уловив лингвистической тонкости, спросили — а это как? Тогда переводчик предложил продемонстрировать. Старейшины согласились. Переводчик взял одного старейшину за плечи, развернул его спиной к себе, и дал ему пенделя.
Делегация состояла в основном из крепких мужчин, и было их, крепких, человек десять. Но у шестерых «норманнов», коих делегация застала дома, были такие лица, что сельчане решили сделать вид, что принимают пендель за не очень удачную, но все же шутку. Неловко засмеялись и ретировались.
Затем в лесу обнаружили труп еще одной женщины — Иветт, жены фермье. Теперь уже сам священник решил пойти к «норманнам» — по-хорошему их расспросить, не видели ли чего. Назад он не вернулся.
Неожиданно волна суеверия захлестнула жителей Шайо — а без влияния Церкви остановить ее было некому. Прошел слух, что Парижем и окрестностями, включая Шайо, завладел злой колдун, пожирающий детей и кастрирующий мужчин. Жены и дочери жителей не восприняли слух всерьез, и даже позубоскалить успели власть над перепугавшимися мужчинами — до момента, когда оказалось, что и женщинами колдун не брезгует. Главный авантюрист села, участвовавший в походах (так он говорил), башмачник Эжен (вернувшись с полей или с торга, пейзаны и ремесленники смотрели на жен и спрашивали, не захаживал ли он, и жены клялись, что нет), решил посмотреть на колдуна, жившего по слухам неподалеку от королевского дворца, и на рассвете, отбиваясь от собственной жены и детей, цепляющихся за его порты, отправился пешком вдоль берега — в Париж, взяв несколько монет для платы перевозчику. Назад он не вернулся.
Пошли к ворожихе, жившей в четверти миллариума от Шайо, в лесу. То, что она ворожиха, в Шайо знали все, кроме пропавшего священника. Ворожиха долго размахивала длинными костлявыми руками, раскидывала по земляному полу какие-то кости и камешки, капала воском на специально отловленную по этому случаю пекарем крысу, и в конце концов сказала, что во всем виноваты приезжие, наводящие порчу, а парижский колдун — из их числа.
Это и без нее знали.
Совет старейшин Шайо собрался в доме пекаря и порешил, что с приезжими надо действовать силой. Действия решили начать назавтра в полдень, и сообщили об этом всем жителям. Этой же ночью больше половины жителей уехало и ушло пешком, на север, включая почти всех старейшин. Утром оставшиеся старейшины получили, каждый, наследство от родственников — кто в Пикардии, кто в Бургундии — и тоже уехали, вместе с семьями. Оставшиеся почувствовали себя неуютно, к полудню применять к норманнам силу не вышли, и к вечеру тоже ушли и уехали, кроме одного фермье и его пейзанов, которым не с руки оказалось менять место в середине сезона. Фермье, тем не менее, прекратил работу и провел весь день на крыльце своего мезона, потягивая дрянное вино и утираясь рукавом. На следующий день к нему пришел чернявый, худой и плюгавый «норманн» с небольшим боевым рогом в руке и бросил на крыльцо кожаный кошель, набитый золотыми монетами.
— Будешь приносить нам еду, — сказал он.
— Какую еду? — мрачно и нехотя спросил фермье, вставая.
Оказался он вдвое шире и на полторы головы выше «норманна».
— Цыплят. Свиней. Хлеб. Вино. Каждый день.
— А я вот сестру в Орлеане навестить собрался.
— Сестра твоя подождет. Мы здесь еще два месяца пробудем.
— Да она замуж выходит.
— Пусть выходит.
— Как это — пусть? Свадьба моей сестры — пусть? Не понимаю тебя.
Тогда плюгавый «норманн» дал рослому фермье рогом по лбу, и фермье, потирая лоб, стал понятливее.
* * *В Полонии коня следовало щадить, поэтому путь от Гнезно до первого большого города в Саксонии — Магдебурга, по слухам резиденции легендарного императора Отто Первого на протяжении всего его правления — занял так много времени, что посланец, гордившийся своим умением успевать там, где это казалось невозможным, начал беспокоиться за свою репутацию. К тому ж ему пришлось два раза уходить от разбойников и один раз драться — несмотря на заверения польских властей, что, мол, со времени усмирения восстаний рольников (кои восстания члены нынешнего правительства спровоцировали, чтобы взять власть) все пути в стране спокойны. Зато от Магдебурга и до самого Парижа…
Впрочем, посланец, именем Бьярке, все это придумал сам, и заставил себя во все это поверить. А на самом деле вовсе не разбойники и не отвратительное состояние польских путей явились причиной задержки. О настоящей причине он заставил себя не думать. Поскольку думать было нельзя. Поскольку и сама причина, и мысли о ней, ежели разобраться основательно, являлись предательством. Не совсем предательством, а так… около. Следовало делать вид, что во всем виновата Полония. От Полонии не убудет, а нам спокойнее.
Лишнюю неделю Бьярке провел в постели сорокалетней вдовы, отгородившись от мира дубовой дверью с двумя чугунными засовами. Несмотря на тридцать пять лет и большой жизненный опыт, он не подозревал раньше, что какая-либо женщина может так его захватить. Ради нее он рискнул положением, репутацией, жизнью. Она знала, кто он такой — Бьярке этого не скрывал — боялась его. И, возможно, чувствовала к нему такое же влечение.
…Зато от Магдебурга и до самого Парижа путь лежал по старой римской страде, ровной, надежной, и хорошо охраняемой молодцами Райнульфа Дренгота — сводного брата Рагнара, а подставы, принадлежащие Неустрашимым, никто не смел трогать. Страда использовалась в основном работорговыми караванами, платившими Неустрашимым пошлину. Из всех дел, коими мог в одиннадцатом веке заняться человек, работорговля была самым доходным. Быстрый обмен информацией между европейскими центрами Неустрашимых — всего лишь дополнительная функция страды.
Покойный император Хайнрих Второй уничтожил бы подставы, лошадей забрал бы себе в конницу, работорговлю прибрал к рукам, да и Полонию усмирил бы за две недели. Но преемник Хайнриха, Конрад Второй, оказался больше стратегом, чем тактиком, и больше домашним правителем (слово «бюрократ» еще не стало во время оно обиходным, равно как и слово «функционер»), чем воином. Империю он удерживал, но даже в стычке с Мешко Вторым, сыном Болеслава Храброго, пришлось ему искать союза с опасным, непонятным, суровым соседом, принцем, герцогом, или конунгом — черт их, славян, разберет — Ярославом. Ярослав не отказал, и вдвоем они сшибли Мешко с трона, но тут у обоих сделались неотложные дела в тылу, и Полонию оставили на произвол судьбы, а Мешко бежал к чехам, которые по слухам обошлись с ним жестоко. Сделав попытку снова занять трон, неумеха Мешко умер, старые языческие семьи взяли власть над Гнезно и всей Полонией, а Конрад бездействовал. О подставах Неустрашимых ему докладывали, о пошлинах на работорговлю тоже, но он только пожимал плечами. Можно было наложить налог хотя бы на подставы, но Конрад и этого не сделал.
Старую римскую страду било дождями, присыпало зимой снегом, в некоторых местах она поросла травой — но лежал, где под землей, а где и на поверхности — аршинный слой римской известки, секрет которой был утерян, смешанной с камнем. Многие насыпи растерлись и разгладились, а мосты давно стали просто легендой (некоторые из них порушили четыре века назад перевозчики) — но дорога — не единственная такая в Империи — продолжала жить. И посланец Бьярке пролетел ее всю — из Магдебурга через Мюнстер и Аахен (Камелот Шарлеманя, который во времена правления Императора Запада назывался Ла Шапель), мимо бельгийских болот, и прибыл в Шайо раньше, чем его там ждали. Необходимость объяснять причину задержки отпала.
— Здравствуй, Бьярке, рад тебя видеть, — сказал Рагнар, поднимаясь навстречу кузену. — Голоден? Хочешь пить?
Несмотря на хищное выражение лица, в обычной обстановке Рагнар производил впечатление добродушного, обходительного человека — радовался удачным шуткам, внимательно выслушивал собеседников, улыбался приветливо. Роста он был чуть ниже среднего, телосложение имел обыкновенное, придавал большое значение своему гардеробу — одет был всегда просто и элегантно. Говорили, что в юности он участвовал в походах норманнов в Италии, и два года провел в Константинополе в качестве члена Варангской Охраны. Проверить все это было совершенно невозможно. Наверняка знали только лишь, что состоял он приближенным Эймунда до самой смерти последнего, а затем, когда, казалось, влияние Неустрашимых вот-вот сойдет на нет, неожиданно сплотил Содружество, путем убеждений и угроз заставил Совет назначить на освободившиеся шесть мест из девяти своих людей (а как эти места оказались свободными — об этом боялись не то, что болтать, но даже думать), и ввел строгий контроль над денежными поступлениями. Бесшабашный вояка Эймунд и выскочка-карьерист Константин запросто терпели большую степень вольничания в рядах, памятуя о старых варангских традициях, отзываясь почтительно о старшем поколении, торжественно понижая голос, когда речь заходила о Рагнхильд — вдохновительнице Содружества. Рагнар оставил от традиций лишь видимость — Неустрашимые подчинялись ему, и только ему, земли и деньги получали только по его приказу, убивали и оставляли жить по его приказу, вели переговоры с властителями по его приказу. Вербовка и контроль новых членов Содружества поставлены были на деловую основу — воеводам и землевладельцам обещали и даже предоставляли блага, но горе тому, кто, посвященный в секреты Содружества, желал из него выйти — по приказу Рагнара семьи изменников уничтожались целиком. Возможно, не все изменники на самом деле являлись таковыми. Зато лояльность оставшихся в живых укреплялась тем больше, чем суровее преследовалась измена.
