Барбара Прайтлер - Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести
Еврейские дети, пережившие Холокост в тайных убежищах, после освобождения вынуждены были осознать, что родители больше не вернутся, да и из всей семьи мало кто выжил (напр.: Keilson, 1979; Fink, 1996).
В данной работе возможен лишь краткий очерк Холокста, хотя размышления и исследования в этой области представляют собой одну из основ рассматриваемой нами тематики. При попытке описать исторические масштабы насильственных исчезновений как преступного политического инструмента нельзя не написать о систематическом уничтожении евреев как о, пожалуй, самой зверской и наиболее системной форме разлучения близких. Насильственные исчезновения никогда не были центральной темой литературы о Холокосте. Этот термин почти не встречается ни в предметных указателях, ни в оглавлениях книг. Но почти во всех биографиях и психотерапевтических случаях людей, переживших Холокост, исчезновение родных и напрасная надежда на их возвращение после войны описываются как самый ужасный период жизни после Холокоста – зачастую вкупе с чувством вины, которое испытывают выжившие (ср.: B. Klüger, 1994; Zeman, 1995).
Исторический масштаб истребления национал-социалистами целых этнических групп и прежде всего еврейского населения – под предлогом «окончательного решения еврейского вопроса» – можно обрисовать холодными цифрами. В лагерях смерти было уничтожено около трех миллионов евреев и, по всей вероятности, примерно столько же было убито в местах проживания и на местах казней. Смерть еще около шести миллионов человек (а скорее всего, даже большего числа людей) стала результатом общей работы нацистской машины смерти (Longerich, 1989; Heyl, Schreier, 1994).
Шесть миллионов убитых придают Холокосту уникальный статус среди всех преступлений против человечества. Статистика неспособна передать это надлежащим образом. Но все же назвать цифры необходимо, чтобы масштаб геноцида стал очевиден: 165 000 евреев из Германии, 65 000 из Австрии, 32 000 из Франции и Бельгии, более 100 000 из Нидерландов, 60 000 из Греции, столько же из Югославии, более 140 000 из Чехии и Словакии, полмиллиона из Венгрии, 2,2 миллиона из Советского Союза и 2,7 миллионов из Польши. Еще 200 000 погибли в ходе резни и погромов в Румынии и Преднестровье, другие – евреи из Албании, Норвегии, Дании, Люксембурга и Болгарии – также были депортированы и убиты. Все они – напрямую или косвенно – стали жертвами нацистской идеологии, провозглашавшей превосходство арийской расы (Benz, 1995).
И эта статистика делает очевидной практику насильственных исчезновений. Речь при этом идет лишь о минимальных цифрах – о многих жертвах Холокоста мы ничего не знаем и по сей день. Нет полных списков погибших, неизвестны места их погребения.
Философский подход к этой проблеме говорит о том, что подобные события способны поколебать веру в человечество.
«Такое явление, как Освенцим, относится к глубинным слоям нравственности цивилизованного человечества, затрагивающим главные постулаты поведения людей по отношению друг к другу. Массовое истребление, бюрократически организованное и осуществленное промышленным способом, означает не что иное, как опровержение цивилизации»
(Dan Diner, 1988, с. 12).Массовое истребление в концентрационных лагерях было одной из фундаментальных установок Третьего рейха. Попасть в лагерь означало быть полностью вычеркнутым из общества. Существование концлагерей продемонстрировало, какую деструктивную власть одна группа людей может иметь над всеми остальными (Моммзен, 1992). Никакой опыт предыдущей жизни не готовил людей к существованию за колючей проволокой. Предположение Ханны Арендт, что лагеря создали реальность, которую невозможно постичь никакими социально-экономическими инструментами познания, и что невозможно передать, что представлял собой Холокост, с помощью обычных понятий, объясняет то, что по сегодняшний день предпринимаются многочисленные попытки описать его и рассказать о нем. Или, как пишет Хенри Кристэл:
«…Типичными являются последствия массового столкновения со смертью. Проблемы отождествления со смертью среди переживших концентрационные лагеря довольно заметны. Многие из них были абсолютно не в состоянии радоваться жизни, а воспринимали себя как живой памятник этим „замученным шести миллионам“»
(Krystal, 1968, с. 191).До 1938 г. в Вене проживало примерно 180 000 евреев, что составляло 9,4 % населения (Бекерманн, 1989). После вспышки жестокого насилия против них вследствие аншлюса 1938 г. многим евреям в Вене стало ясно, что они не могут там больше оставаться.
«Как ни странно, эта схожая с погромами вспышка народного гнева… спасла жизнь некоторым евреям… Неприкрытое насилие, обрушившееся на евреев в Вене, призвало их к сбору чемоданов»
(Beckermann, 1989, с. 49f).Несмотря на это почти треть австрийских евреев погибла в машине уничтожения Третьего рейха. Мало кто из эмигрировавших вернулся по окончании войны, но и им не удалось почувствовать себя снова дома.
После захвата власти национал-социалистами насильственные исчезновения евреев стали повсеместными. В качестве примера судьбы миллионов пропавших без вести и их близких можно привести биографию Леона Зельмана (Zelman, 1995). Он очень выразительно описывает, как без единого слова прощания потерял свою мать и брата и как искал выживших членов семьи после 1945 г.
4.1. Жизнь в гетто
В гетто в любое время человек мог просто исчезнуть, пока дети были в школе или мать ходила за покупками.
Многие родители пытались спасти своих детей, спрятав их у нееврейских сослуживцев или друзей, в католических пансионах и пр. Юдит Кестенберг пишет:
«Многие матери боролись за жизнь своих детей и готовили их к жизни без родителей… но все же дети чувствовали себя брошенными своими матерями»
(Kestenberg, 1996, с. 37).В случаях, когда родители надежно прятали своих детей, можно было, по крайней мере, проститься с родителями, хотя такое прощание трудно было осознать, особенно маленьким детям.
Но все же далеко не всегда такое прощание было возможным. Зельман описывает, как они с братом вернулись домой из школы, а матери уже не было:
«Мы начали громко – на всю улицу – звать: „Мамочка, мамочка!“. Ни один человек не обернулся, не обратил на нас внимания, никто не заговорил. Люди проходили мимо нас, будто нас не было. Такие сцены можно было увидеть часто. Смерть близких и отчаяние стали повседневностью. У большинства стремление выжить самому было сильнее желания помочь другому… Свою мать мы не увидели больше никогда»
(Zelman, 1995, с. 66f).Ужас исчезновения близких стал в гетто повседневным, и детей, которых это коснулось, было так много, что они даже в первый момент шока и боли не получали никакого утешения от окружающих людей.
«Да, исчезновение было правилом, воссоединение – исключением из него»
(там же).4.2. Разлука в концлагере
На перроне Освенцима многие, проведшие дни и даже недели в тесноте вагонов для скота, виделись со своими близкими в последний раз. Семьи разделялись – на тех, кто считался работоспособным, и тех, кто таковым не считался. Выбор этот часто был абсолютно случайным. Примо Леви пишет о прибытии в Освенцим:
«Что произошло с ними – женщинами, детьми, стариками – мы не узнаем никогда: их просто поглотила ночь. Сегодня мы знаем, что путем случайного выбора каждый из нас оценивался как способный или неспособный работать на благо рейха; мы знаем… что из более пятисот человек спустя два дня в живых не осталось никого… Так, мгновенно, зверски были уничтожены наши жены, родители, дети. Почти ни у кого не было возможности проститься с ними. Мы видели их в течение лишь нескольких минут – темную массу, стоящую на другом конце перрона. Потом мы больше не видели ничего»
(Levi, 1992, с. 20).Выжившие вновь и вновь повторяют, что сила жить дальше приходила, когда человек был не один. Вместе с кем-то из членов семьи или новым другом становилось возможным увидеть смысл в дальнейшей жизни. Так, мальчики собирались в компании, становившиеся им семьями. Внутри таких групп существовали четкие правила, и, насколько это было возможно, каждый защищал друга от враждебного мира.
«В этих своих „сообществах“ друзей и родственников они могли сохранять доверие, уважение и человеческое достоинство в условиях страшного разрушения, которое постоянно угрожало их жизни»
(Brenner, 1996, с. 111).После исчезновения матери Леон Зельман и его брат, прежде чем их отправили в Освенцим, еще какое-то время оставались в гетто. Оглядываясь назад, на ситуацию, когда он остался со своим братом один, а все остальные родственники были потеряны, Зельман пишет:
«Четыре с половиной года я провел в гетто Лодзи. Я потерял мать и всех родных, кроме брата. Как было вынести все эти утраты? Мертвые стали спутниками нашей жизни. Эта вереница призраков сопровождала нас повсюду. Но мы не смотрели ни направо, ни налево, чтобы не сойти ума… И в самих себя мы старались не заглядывать. Иначе мы бы заметили, что у нас украли нашу юность, искалечили чувства, что не только вокруг нас, но и внутри нас был запущен процесс уничтожения… Можно ли было в таком положении ставить себе какие-то цели? У меня больше не было матери. У меня больше не было семьи. Но у меня был брат, и его нужно было защищать»
