Влад Савин - Страна Гонгури
Он сделал знак ефрейтору, тот подтолкнул Гелия. Юный боец бросил жадный взгляд на автомат, лежащий рядом на церковном крыльце.
– Даже не думай – заметил горелый – не успеешь. Не убью, но руки-ноги переломаю. К тебе это тоже относится, старшой. Не надо на меня кидаться – будет только хуже. Сядь, поэт, вот на те бревна, и слушай внимательно. Может – после в книжку свою вставишь.
Сержант и ефрейтор также отошли и встали у дальнего конца бревен, сложенных у стены. Закурили – поглядывая на Гелия с Итиным, как обученные псы, пока смирные, но по первому слову хозяина готовые разорвать.
Итин молчал. Гелий тоже.
– Отец с матерью как? – спросил горелый – это хоть можешь сказать мне? Я им однажды даже написал, просто пару слов – что жив, не забыл. А когда в тылу вашем был – сумел подбросить в вашу полевую почту, указав обратный номер – какой-то вашей дивизии. На Шадре это было – интересно, получил ли он?
– Умер отец – ответил Итин – в первую зиму. Из-за тебя умер – из-за таких, как ты. Кто войной на народ пошли, не желая свободу ему отдать.
Он вспомнил ту зиму – первую после революции, и самую тяжелую. Чтобы республика труда выстояла – всем приходилось работать до полного истощения; кто не мог дальше трудиться в полную силу, тех безжалостно снимали с довольствия, заменяли новыми людьми. Отец исправно работал – хотя его, как беспартийного, перевели из мастеров в простые слесаря. Затем его отставили в трудовой резерв, без содержания – решив взять на его место другого, из молодых и проверенных.
– Ты уж извини – сказали в завкоме – сейчас кто не тянет на полную, тот тормозит: время такое – видишь сам. А у тебя – и возраст уже, и здоровье не то. И пайки у нас ограничено выделяются, по числу мест рабочих – лишних нет. Весна близко – потерпи как-нибудь. А как мировая революция победит – будет тебе по справедливости заслуженный пенсион. Недолго уже осталось.
Отец все равно приходил со всеми к началу смены. Даже без места – готовый любому подсобить; за это рабочие делились с ним пайком. Но еще через месяц, после наглых вылазок врага, в охрану к воротам встали уже не заводские дружинники, а чухонские морпехи – имевшие строгий приказ не пропускать посторонних. Тогда – все еще жили по домам; казарменное положение на заводах было введено позже. Отец пришел в завком, чтобы выдали пропуск – требовал, просил, умолял.
– Не могу! – кричал председатель, знавший отца двадцать пять лет – тебя на довольствие поставить, значит у кого-то паек отнять придется, лишних нет! Меня же в ревтрибунал, за такое – детей моих пожалей! Не положено, по твоей категории – у тебя же заслуг перед революцией не числится никаких!
Была ранняя весна. Снег уже сходил проталинами. Раньше в это время отец по выходным ходил в поле с ружьем, чтобы подстрелить зайца или куропатку. Но ружье отобрали, и не было уже сил. Отца нашел патруль народной милиции, постучавшийся в сохраненную за ним комнату – чтобы вручить ему повестку о мобилизации на торф.
– Вот черт! – сказал старший патруля – еще одной человеко-единицы не хватает, как же план по рабсиле выполнить? Тьфу!
Он плюнул на пол, растер сапогом, выругался еще раз – и вышел. Но все же прислал после забрать тело – чтобы похоронить по-людски. Вместе со всеми, кто не пережил тяжелую зиму.
– Ну и кто из нас гад? – зло спросил бывший младший брат – ты, наш геройский борец за всеобщее счастье, не мог своей власть паек дать? Я всегда его за батю считал, своего-то не помню почти. Но тебе – он в самом деле родной!
– Нельзя! -ответил Итин – по справедливости, чтобы партия, как все. Мы – сами с голода умирали, но никто сказать не мог: партия жирует, а народ голодает!
– Ты меня за дурака не держи – как такое делается? Тайно бы дал – чтоб не смущать никого!
– Нельзя – упрямо повторил Итин – еще хуже выйдет, если все ж узнают: шептаться по углам будут, подозревая и там, где нет! И кумовство, опять же: если своему дать – выходит, отнять от кого-то более нужного. А кто более для дела ценен – Партия одна лишь решает, не я. Потому что коммунизм – это всех поднять, сразу. Иное будет – не по правде.
– Мать где? Если и она… Ох, не сдержусь – убью тебя, старшой, прям сейчас.
– Не знаю – ответил Итин – еще осенью отец ее домой отослал, где с едой легче. А на письмо предзавкома, когда отца хоронили, ответ был – деревня сожжена при кулацком мятеже, судьба такой-то неизвестна. Может быть, и жива.
Они помолчали чуть. Оба.
– Отец один знал – произнес наконец Младший Брат – что я живой. Не усидел я тогда, как ты уехал, стал ваших искать. Хотел честно – в революцию, как ты. Чтобы, когда ты в другой раз – а я уже с вами. Пришел я, к вашим – а они решили, что я их выслеживаю. И разбираться не стали – хотели прикончить на берегу, и в воду.
Итин знал – так бывало не раз. Полиция работала очень хватко и умело – засылала шпионов, или даже вербовала кого-то из товарищей, имевших несомненные заслуги. И если в самом начале можно было отделаться высылкой или поселением – то очень скоро самым частым приговором стали полярные рудники, откуда обычно не выходили живыми. Много комитетов, в разных городах, погибли до последнего человека – пока партия научилась быть беспощадной при малейшем подозрении. Это было жестоко, но необходимо – потому что позволяло ценой жизни одного обезопасить всех.
– Чутье спасло, вовремя обернуться. Еще – приемы японские, и финский ножик в кармане. И вышло – что это я вашего убил. На фронте после приходилось не раз, гансов – в рукопашной. Или часовых снимать – без шума, штыком. Но тогда греха на мне еще не было: первый убитый мной был – кого я искренне хотел "товарищем" назвать. Так вот и началось. Ваши – искали меня тогда?
– Нет! – ответил Итин – подумали, утоп ты тоже. За все время с тех пор, я у отца один лишь раз был, перед самыми Десятью днями – до того или был далеко, или опаска была, что следят. Тогда лишь – про тебя и узнал. Из тех, кто тогда в организации был – никого почти не осталось. Жаль, конечно, что с тобой вышло так – помянули тебя, вместе с нашими товарищами, погибшими за правое дело – и надо было борьбу продолжать. Отомстить эксплуататорам, которые принудили нас – так со своими.
– Я, как домой пришел, отцу одному лишь все рассказал. Он и присоветовал в юнкерское идти, чтобы ваши не достали – как раз тогда начали и неблагородных брать. Я в ту же ночь – вещи взял, и исчез. Отец письмо дал, земляку своему, прапорщику из училища – тот помог мне, на первых порах. Не так страшно было, как обидно – что без вины. И тебя – рядом нет.
– В тот раз меня взяли через три месяца, в Зурбагане – и на поселение, в Шантарский край. Я бежал, и через год снова попался – в Вильно. На этот меня – на Карские шахты. Снова бежали – в полярную ночь, через ледяной ад. Война уже началась – и теперь мне был бы расстрел без суда, если б поймали. Нас обкладывали умело, как волков – товарищи исчезали, один за другим. И мы знали, что рано или поздно – всех нас. Вождь нас спас – если бы он не приехал, и не началось, я продержался бы на воле полгода-год, не больше. Так вот вышло.
– А я вот на фронте, за отечество – где восемь месяцев жили, по статистике, до ранения, или насмерть. Слова твои я помнил, старшой – себя сделать правильно. Чтобы готовым быть – когда дело правое тебя найдет. За революцию воевать придется – я и старался, на курсе одним из первых. И все ждал, что ты объявишься – с отцом сговорено было о словах особых в письмах, чтобы не понял больше никто. Ждал, что встретимся – и я с вами буду, как прежде. Встретились вот – и против стоим. И ведь никто не заставлял – отрекись. Никому – не продавался. И ни единой вещи не сделал – чтобы, как ты говорил, перед совестью своей после было бы стыдно. А вышло – вот. Ты там – а я тут.
Как война началась, мне еще доучиться осталось – но всех нас подпрапорщиками досрочно, и на фронт. А на фронте, брат, это как щенка в воду – если не утопнешь, то научишься; а я оказался и способным, и везучим. В мирное время чины по выслуге и знатности – а на фронте, когда ротного убьют, проще назначить самого толкового из взводных. И стал в конце – капитан, командир батальона разведки броневой бригады. Все было, за три года – и ползком через фронт за "языком", и солдат вперед поднимал, и танк в атаку водил, гансов положил – не счесть. Морды не бил, кровью солдатской чины не выслуживал – иначе сгорел бы в танке еще тогда, на Карпатской Дуге. Встречный танковый бой под Сандомиром – когда прямое в бензобак, и тридцать секунд лишь, чтобы выскочить, кто сможет: затем машина уже как раскаленная печь. А меня осколками, и люк командирский не открыть – заклинило, или сил уже нет. Как меня водитель с радистом вытащить успели – до сих пор не пойму. Все ж любили меня солдаты, еще и за два "Александра", положенные по статуту "за победу над врагом с меньшими своими потерями" – на фронте таких уважали куда больше тех даже, кто с геройской Звездой. Тогда фронтовикам после ранения десять суток домой – было свято. Домой приехал, железнодорожники бастуют, поезд вместо Варшавского вокзала – на Выборгский. Выхожу – на площади столпотворение. Говорят – Вождь приезжает – так и оказался я в толпе, в тот исторический день…
