Елена Хотулева - Попытка – не пытка
Он забарабанил пальцами по деревянной спинке:
– Может, ты ему письмо пошлешь?
– А что, это реально? – удивилась я.
– Ну сама подумай, если машина времени отправляет в прошлое любые материальные объекты, то что ей стоит забросить туда какую-то паршивенькую бумажку?
– Ты гений! – Я потерла руки. – А у тебя есть во что послание запечатать?
Он скакнул вместе со стулом к бюро и вытащил длинный белый конверт:
– Во, у меня их навалом. В них жильцы деньги за квартиру отдают. Так что давай-ка пересаживайся к столу, бери бумагу и пиши свое любовное послание. А я буду контролировать.
Я попыталась запротестовать:
– Это, знаешь, как-то не очень прилично с твоей стороны – смотреть, что я там насочиняю. Все-таки это письмо личного характера…
Он артистично развел руками:
– Отныне твоя искренность по отношению ко мне станет платой за путешествия. Больше никаких тайн, недомолвок и сказок. А иначе я программу сотру.
– Ладно уж, – согласилась я и села к столу. – У меня от тебя секретов нет.
С минуту поразмыслив, я посмотрела на стоящего над душой Натаныча, взяла ручку и, тщательно выводя каждую букву, написала: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Скажите, пожалуйста, когда и насколько Вам будет удобно меня принять. С уважением, Елена Санарова».
Когда я закончила, мой цензор расхохотался и показал пальцем на бумагу:
– Это что такое? Любовная записка или письмо боссу? И это после бурной ночки? Ты почему его по имени-отчеству называешь?
– А что, мне к генералиссимусу на «ты» обращаться? – Я сложила бумагу и положила ее в конверт.
Натаныч важно поправил сползшие на нос очки:
– Я бы, знаешь ли, на его месте сделал тебе замечание. По моему мнению, такие приседания даже для 1937 года совершенно неуместны. Да и потом, он еще не стал генералиссимусом.
– Ну… Не стал… Не стал… Зато страной управляет… Да и вообще… Я как-то стесняюсь…
Он снова рассмеялся:
– Скромница, давай конверт запечатывай. И напиши сверху, кому письмо адресовано, а то мало ли кто его с пола подберет.
Я быстренько все заклеила, написала сверху: «Товарищу Сталину» – и вручила послание Натанычу.
– Сейчас отошлю, – сказал он, отходя с конвертом к ящику, полному каких-то проводов. – Вот только «крокодилов» к штекерам примотаю.
Минуты через три письмо лежало на ковре с прицепленными с двух сторон электродами, а мой почтальон сидел у компьютера:
– Так! Ну, часам к двум он наверняка-таки на работу приехал. Тем более что кроме как в кабинете, больше ему тебя негде дожидаться… Поэтому заношу в программу 14.00… А таймер… Наверное, пяти минут ему будет достаточно для написания ответа. Как ты думаешь?
– Давай лучше десять, чтобы наверняка… – предложила я, поняв, что начинаю нервничать. – Слушай, а вдруг он не ответит?
Натаныч посмотрел на меня поверх очков:
– Тебе? Не ответит? Ты в зеркало-то на себя смотрела?
Он кликнул по клавише и конверт испарился.
Мы затаили дыхание и стали ждать. Через пять минут раздался хлопок, и на ковре появился распечатанный конверт. Я схватила его и с замирающим сердцем прочитала: «Жду в девять вечера. Желательно на всю ночь. Иосиф Сталин».
Выхватив у меня из рук листок, Натаныч запрыгал с ним по комнате:
– Ты погляди! Это ж исторический документ! Любовная записка великого тирана неизвестной возлюбленной! Да за эту бумажонку на аукционе «Сотбис» нам бы столько деньжищ отвалили!
– Ой, слушай… Хватит скакать! Давай забрасывай меня туда на двенадцать часов, а то я уже совсем распереживалась.
Я села на ковер, зажала в руках штекеры вместе с примотанными «крокодилами» и затаила дыхание.
– На двенадцать не могу… – Натаныч застучал клавишами. – Максимальный срок нахождения живого организма в ином временном пространстве составляет десять часов сорок четыре с половиной минуты.
– А если больше?
– Тогда все! – взмахнул он руками. – Финита ля комедия. Распадешься на молекулы, и ветер прошлого развеет твой прах…
Мне стало не по себе:
– Ужас какой! Давай-ка тогда ровно на десять. Не хочу я закончить жизнь в виде молекулярной кучи.
В ответ он угукнул, поправил свою медную пластину и торжественно нажал пальцем на Enter.
* * *Когда я оказалась в кабинете, Сталин протянул руку и рывком поднял меня с пола:
– Наконец-то! – Он обнял меня. – Что ты за письмо такое мне прислала? Так и будешь «вы» мне говорить?
Я подумала, что Натаныч как в воду глядел, когда делал мне выговор за неуместную стилистику.
– Ну… Постепенно… – залепетала я, проводя руками по его френчу. – У меня получится себя преодолеть, и когда-нибудь… возможно, я скажу вам…
– Скажешь. Только прямо сейчас скажешь.
– Но понимаете… То есть… – Я скрутила волю в жгут и выпалила: – Понимаешь, ведь я тебя в школе проходила! У меня дома энциклопедия Большая советская с твоими портретами стоит… Я привыкла тебя в военной хронике видеть… И в конце-то концов! Мне сложно так сразу привыкнуть…
– Вот и хорошо, – сказал он, отпустив меня. – Поедем ужинать.
На этот раз, к моей великой радости, он сел со мной в одну машину. По дороге мы практически не разговаривали, так как я с его разрешения все время смотрела в окно. Однако мелькающая у меня перед глазами Москва была настолько неузнаваема, что для меня снова осталось загадкой, куда именно привез нас шофер.
За ужином, когда мы вдвоем сидели в тишине просторной комнаты, Сталин сказал:
– Я бы хотел вернуться к тому разговору, который ты начала в моем кабинете.
– С удовольствием. – Я подумала, что сейчас он наверняка заговорит о войне, однако я ошиблась.
– Допустим, что я поверил тебе и ты действительно из 2010 года, – сказал он, глядя на меня своим жутким взглядом. – Тогда поясни, с какой именно целью ты пришла ко мне.
Я скомкала льняную салфетку. Если он все еще сомневается в моей правдивости, то зачем мне раскрывать карты? Сначала нужно убедить его, что я не вру, а потом уже загружать своими идеями. Но как, как заставить его доверять мне?
– Понимаешь… Этих целей много… К примеру, эта война… – Я схватилась за Великую Отечественную, как за спасательный круг. – Ты выиграешь ее… Но какой ценой…
– И ты хочешь меня дипломатии научить? – усмехнулся он.
– Ах, нет же! – Разволновавшись, я, как обычно, не смогла усидеть на месте и, бросив салфетку на стол, стала ходить по комнате. – Почему, скажи, почему ты мне не веришь? Ну подумай… Прошло больше семидесяти лет. Люди изменились. Весь мир стал иной. Ты же видишь, что я не такая, как другие…
Он перебил меня:
– Вот с этим я действительно не стану спорить. Ты другая. И только поэтому мы здесь.
– Ты не хочешь меня понять! – Я снова села и стала крутить в руках бокал. – Ты сейчас видишь во мне женщину. Не более того… Ну хорошо… Пусть все идет постепенно… Давай я немного расскажу тебе о том, как мы живем сегодня.
– Ну что же. Мне нравится тебя слушать, говори, что там у вас происходит, – сказал он снисходительно.
И дальше я почти полтора часа потратила на разговоры о том, как живут люди в современной России и в странах ближнего зарубежья. Иногда он останавливал меня, чтобы задать вопрос. А иногда не давал мне договорить, догадываясь, чем я закончу начатую фразу. В какой-то момент я почувствовала, что начинаю ходить по кругу, и сказала:
– Рассуждать об этом можно бесконечно! Может быть, ты хоть как-то прокомментируешь то, что услышал?
Сталин встал, отошел к окну и закурил:
– Фактически ты описала тот строй, с которым мы в семнадцатом боролись. Есть богатые, есть бедные, но нет революции. Значит, все довольны тем, как живут?
– Нет. Нет. Это не так! Социализм не оправдал себя. Но и капитализм – он не идеален. И все это понимают. Просто одних это устраивает, а других – нет.
Он посмотрел на меня с каким-то сочувствием:
– Слушай, сейчас 1937 год. Мы живем в Советском Союзе. Мы строим общество, равного которому нет нигде в мире. И ты хочешь убедить меня в том, что все это рухнет?
– Да! Потому что это действительно рухнет. Потому что это не может не рухнуть, в конце-то концов! – Я села на диван и устало вздохнула. Мне дико хотелось перевести разговор на репрессии, но я понимала, что еще не время. Поэтому я сказала: – Ну, в конечном счете мне не о чем жалеть. Если забыть про мой неудачный визит в НКВД, то в целом я могу быть довольна своей экспедицией. Ведь я познакомилась с тобой.
Перестав курить, он подошел и сел рядом:
– Ты все-таки удивительная женщина. Если внимательно слушать, что ты говоришь, то страшно становится, насколько ты далека от политики. И с такими представлениями ты пришла со мной разговаривать? Ты сама-то это понимаешь?
В отчаянии я положила голову ему на плечо:
– И что же мне теперь делать?
– Спать идти. Вот что тебе делать.
Рано утром я проснулась и быстро посмотрела на часы. До моего возвращения оставалось десять минут. Я хотела вскочить и броситься одеваться, но Сталин поймал меня:
