Василий Звягинцев - Билет на ладью Харона
По-прежнему молча, Тарханов предложил следовать за собой.
Отошли за угол.
– Слушаю вас, юнкер. Вы мне хотели что-то сказать? Представьтесь.
Юнкер расцвел. Полковник сумел заметить слабое движение его века, сделанное практически без всякой надежды, что дойдет до высшего руководства. А вот ведь дошло.
Кстати, для будущей службы юнкера это значило очень много. Он понял, что настоящие начальники знают и понимают все.
– Старший унтер-офицер Плиев. Господин полковник, я знаю курдский язык. Вот тот, что сидел слева, еще как только мы их туда завели и посадили, сказал: «Молчите, откуда пришли и кто ваш командир. Умрите как мужчины».
– Интересно. А откуда вы знаете по-курдски? Я даже с трудом вспомнил, что вообще такой язык существует.
* * *– Позвольте доложить. Я осетин. Мой дед – академик Российской академии по отделению лингвистики. Может говорить на двадцати языках свободно. Читает на пятидесяти. Ну и я… Пять-шесть тоже знаю с детства. В основном – ближневосточные. Так вот тот сказал: «Молчите, кто командир и зачем сюда пришли. Иначе…»
– Что – иначе?
– Не знаю, господин полковник. Он не договорил. Но интонация была угрожающая. Я счел долгом доложить. Зовут его – Фарид-бек.
– Правильно, юнкер, вовремя доложили. По-курдски, значит? Ну-ну…
Курдского языка, само собой, Тарханов не знал и знать не мог. Зато соображал, кто такие курды в геополитическом смысле и чего от них стоит ждать.
– Сейчас мы вернемся, молча покажете мне на того, кто это сказал. Что при этом буду говорить я – для вас не имеет никакого значения. Главное, не позволяйте никому обернуться раньше времени… А вам, Плиев, после выпуска прямая дорога в разведуправление. Я позабочусь.
Дерьмо, – сказал Тарханов громко, когда они подошли к строю бандитов, упиравшихся руками в стену и расставивших ноги намного шире плеч. – Никчемная пехота. Разведывательная их ценность – ноль. Можно расстрелять хоть сейчас, никто ничего от этого не потеряет…
А сам присматривался, стараясь угадать, на кого укажет Плиев. Вот те двое отличаются заметно. И камуфляжные костюмы на них намного лучшего качества, и лица, как он успел заметить еще в кабинете, достаточно интеллигентные, хоть и стараются они придать им такое же тупо-угнетенное выражение, как и у прочих.
Так и вышло. Юнкер показал на одного из них, стоявшего в строю третьим.
– Однако и поговорить тоже можно. Вдруг кто чего и сболтнет, – продолжал развлекаться Тарханов. – Как это в детской игре – на кого бог пошлет. Давайте начнем, хотя бы… – целых три раза он прошел вдоль строя, наконец принял решение.
– Пусть так. Этого и этого – ко мне. Прочих – на ваше усмотрение, юнкер. Обыскали их хорошо?
– Как учили…
– Значит, действуйте. А ты – за мной… – он ткнул пальцем в первого из отобранных им пленников.
Прошел в комнату отдыха, примыкающую к кабинету. Уютное помещение. Точнее – просто двухкомнатный номер люкс, только предназначенный для постоянного жильца.
Тарханов не представлял себе, сколько лет управляющему и как он выглядит, но уж точно – человек со вкусом и хорошо к себе относящийся. И перекусить, подремать часок посреди рабочего дня можно, и важного делового партнера в приватной обстановке принять, угостить, чем бог послал. Опять же и любовницу пригласить, не опасаясь внезапно нагрянувшей жены, к примеру, поскольку имеется еще один выход, ведущий, как сообразил Сергей, на другой этаж и совсем в другой коридор.
Умеют люди устраиваться. Да и то, управляющий курортной гостиницей такого класса наверняка зарабатывает раз в десять больше, чем верный государев слуга в полковничьем чине.
– Садись, – указал Тарханов рукой на резное деревянное кресло у противоположной окну и балконной двери стены. Сам подошел к бару, налил себе рюмку коньяку, о которой так долго мечтал, взял саморазогревающуюся банку черного кофе, искоса наблюдая за пленником.
Нет, безусловно, это человек с высшим, может быть даже, высшим военным образованием, форму носить умеет и держится с достоинством, насколько позволяет обстановка. Правильные черты лица, светлые, слегка рыжеватые волосы, но принадлежность к кавказской расе очевидна. Равно может быть и черкесом, и грузином, и азербайджанцем, а то и турком. Возраст едва за тридцать. А имя – что ж, имя, псевдоним, скорее всего.
– Курить разрешаю, – сказал наконец Тарханов, удобно устраиваясь на таком же жестком деревянном кресле. В мягкое он садиться не хотел: еще в сон клонить начнет. – Прочее – либо позже, либо никогда. Я понятно изъясняюсь?
– Вполне, – кивнул террорист. Акцент едва заметен.
– Как интересно, – изобразил искреннее удивление полковник. – Ткнул пальцем в первую попавшуюся спину и попал в образованного человека. Хотя я и не уверен, что бандит и подонок может считаться образованным человеком. Обратная теорема тоже верна. Но из этого ничего не следует. Никакие конвенции на вас не распространяются, – счел нужным пояснить Тарханов, – хоть вы и объявили себя какой-то там Армией, для меня это не имеет значения. Я вижу перед собой бандита, взятого с оружием в процессе совершения уголовного преступления, карающегося по законам государства Российского смертной казнью. И вправе принимать решение, исходя из целесообразности. Это понятно?
– Понятно, – снова кивнул тот, – однако можно и поспорить…
– Спорить – только на том свете, с Аллахом или с уполномоченными им лицами. Мне – отвечать на вопросы, имея в виду, что решение о твоей дальнейшей участи буду принимать только я. Единолично. Итак, имя, должность, состав вторгшейся в город банды, цель рейда.
Пленник молчал, пока не докурил папиросу до конца. Тарханов не препятствовал его размышлениям. Пусть. Чем дольше человек размышляет о своем положении и отходит от горячки боя, тем сильнее ему хочется жить.
Как правило.
– А если я все же предпочту умереть, но не отвечать? У меня ведь могут быть соответствующие убеждения, ради которых я воюю?
– Могут, – не стал спорить Тарханов. – Только шли вы сегодня в Пятигорск не умирать за убеждения, а выполнить некое задание, которое представлялось вам не слишком рискованным, но прибыльным. Сейчас ситуация коренным образом изменилась. Но даже если ты собрался геройски умереть, я не позволю.
Посмаковав последний глоток коньяка, Сергей размял папиросу.
– Геройски умереть не позволю, – пояснил он, выдержав паузу. – Психологию вашу мусульманскую я знаю, обычаи тоже. Умрешь так, что на рай с гуриями рассчитывать не придется. Погано умрешь. – Заметил некое движение лицевых мышц пленника, тут же ответил на невысказанное: – А ежели скажешь, что ты – человек культурный, светский, турок, возможно, и в такие сказки не веришь, то и это не беда. Смерть твою я сумею сделать настолько неприятной, что в какой-то момент говорить тебе непременно захочется, и расколешься ты до донышка… Так стоит ли провоцировать этот утомительный для всех процесс?
Пленник вздохнул, кривя губы в гримасе, смысл которой был Тарханову не вполне понятен.
– А как же… Вы же, судя по всему, тоже вполне цивилизованный человек. Неужели…
– Не тоже, а только! – резко оборвал его Тарханов. – Ты – свинячье дерьмо! Как все твои родственники, мать, отец, дети, поганые предки…
И, правильно рассчитав, поймал Фарид-бека в момент, когда тот попытался изобразить из себя взвившуюся из кресла пружину.
Вытянутыми и твердыми, как гвозди, пальцами левой руки Тарханов ткнул террориста в печень, а кулаком правой от души засветил в глаз. И потом добрую минуту наблюдал, как недавний герой стонет, икает, сдерживая рвотные позывы, корчится на ковре.
– Нормально? Вставай, сволочь. Помнишь Чехова? «Эх, Каштанка, насекомое ты существо! Ты, собака, супротив человека, что плотник супротив столяра». Налил себе еще рюмочку. Сделал глоток.
– Я тебя, падаль, замордую до того, что свою родную шлюху-мать рад будешь задушить, чтобы гяур-полковник, шариата не знающий, тебя больше не бил!
Просверк глаз «курда» ему не понравился, и еще одним рассчитанным ударом Тарханов заставил его снова повалиться на пол. Теперь уже того по-настоящему вырвало вонючей желчью.
– Так. Встать, утереться. Продолжим наши игры или будем разговаривать по делу? Водички хочешь?
Бандит, морщась и отводя глаза, кивнул, постанывая сквозь зубы.
Тарханов сунул ему в руку пластиковую бутылочку.
Сел в кресло, вытянул ноги так, чтобы в случае чего успеть ударить еще раз.
И начал рассуждать спокойным, менторским тоном:
– Ты же, придурок, с чего вдруг вообразил, будто имеешь дело с европейским гуманистом? Я – кавказский офицер. Двести лет мы рядом с вами живем и постоянно воюем. Кое-что друг о друге поняли. Сосуществуем, можно сказать.
И тут вдруг такие, как ты, появляются.
По Европам и Англиям поездили, Сандхерсты[6] закончили, разные книжки, не шевеля губами, читать научились, сопли рукавом публично не вытираете, бывает, даже зубы чистите. И вообразили, что если Толстой Лев Николаевич на старости лет «Хаджи Мурата» написал, так мы сразу прониклись.
