А. Ренников - Диктатор мира
— Адик, который час?
— Пять минут девятого.
— Ох… Приближается!.. А ты знаешь наверно, что у нас около девяти, когда в Гринвиче семь? Я не верю, Адик!
— Ну как не верить, мамочка… Ведь Глеб Николаевич сам по карте высчитывал. И в вечерних газетах сказано.
— Мало ли что в газетах бывает сказано! Адик, пойдем уже в спальню, а? Ляжем, детка!
— Еще целый час, мама.
— Кто его знает, час ли! А вдруг — в вычислениях ошибка? Или сам Диктатор перепутает? Вставай.
— По- моему, я могла бы прекрасно оставаться в этом кресле. Смотри: высокие ручки. Спинка…
— Ради Бога! С ума сошла! Упасть хочешь?
— Ведь я сижу глубоко…
— Адик, не спорь! Прошу! Посмотри, видишь, что на улице делается… Боже! Боже!
Софья Ивановна со страхом смотрит в окно. По проспекту в обе стороны бегут, торопясь по домам, запоздалые прохожие. С жутким грохотом опускаются в магазинах железные шторы. Зловеще завывая сиренами, проносятся мимо автомобили. Где-то слышится плач.
— Я положу возле себя чашку. И платок для компресса. Адик, хочешь? Может быть, дурно станет…
— Мама, ведь ты же читала, что никакой опасности нет. Лишь бы не упасть с высоты… В Берлине ни одного смертного случая в квартирах. И здесь. Успокойся, милая.
— Да я и не беспокоюсь. Откуда ты взяла? Ну, идем, ради Создателя! Дверь в гостиную оставлю: пусть больше воздуха. И занавеску спущу… Кажется, все… Ну, что же? Адик! Вставай… Ну, милая… Ну, хорошая… Ну, я тебя умоляю!
Они лежат на кроватях. Ариадна читает книгу, Софья Ивановна мочит водой лоб, прикладывая к вискам мокрый платок.
— На всякий случай… Не повредит… Что это? Владимир Иванович?
— Кажется.
— Да. Его орган. Погоди…
— Софья Ивановна! — слышится из гостиной голос Павлова. — Вы дома?
— Дома, миленький, дома.
— И Ариадна Сергеевиа?
— Да. Вы простите, Владимир Иванович, но не могу разговаривать. В спальне лежу! Столбняка ожидаю!
— Разве пора? По моим расчетам, у вас ведь только четверть девятого.
— Все равно! Миленький, вызовите по окончании! Через два часа. Я сейчас прячу голову под подушку!
Ариадна делает вид, что читает. Не опускает книги. Но друг за другом идут слова, фразы, страницы… А смысла нет.
…Все-таки беспокоится… Вызывает. Но если правда, что так сказал: примитивна, обыкновенна — она будет знать, как поступать в будущем. Напрасно вызывала тогда, в Берлине. Наверно, торжествовал, считал, что сама первая не выдержала… И после этого всего один раз вызвать! Так и нужно было тогда, после Стрелки… сделать вид, что устала, а потом — забыть. Не напоминает больше, ничего вчера не спросил…
…Как изменился за два года! Прежде — гордый, уверенный в силах. Теперь — садовод, помещик… Огнецветни-ки… Корни… Насколько сильнее Штральгаузен! Неужели — Диктатор? «Тяжкое бремя власти над земным человечеством…» «Повелеваю!» «Хотите знать, кто?.. Я…» В руках одного человека — мир. Все народы… «У вас есть душа». Она, конечно, молчит… Не выдаст. Но, может быть, отречение — выше? «Лежу под манговым деревом… Муравей пытается взобраться».
Ариадна чувствует, вдруг: нежный ток начинает струиться по телу. Руки дрожат. Выпадает книга. Голова кружится…
— Адик, уже!
Это где-то далеко. Глухо. Неясно.
Точно сон. Нет, не сон. И не сон, и не бодрствование. И не смерть и не жизнь. Провалилась земля. Небо в ярких лучах. Блеск, сверканье, мерцанье. И навстречу, оттуда, — разрастается, ширится… Новое, странное. Жуткое, неизвестное.
Мир весь — в пламени. «Ате» — горит слово из звезд. Об-ступають цветы… Лепестки из огней, корни в синей воде. Океан, океан! Шум волны… Гул на скалах. Это кто — среди звезд поднимается, смотрите?.. Глаз — огромный вблизи. Голос странный… знакомый… Говорит.
Говорит:
— Я Диктатор Земли. Император Земли. Мне подвластны народы. Мне подвластны цари. Все свободные, сильные, все ничтожные, слабые — все внизу, у подножья. Я один над живущими.
И где радость? Где счастье? Я не знаю, не слышу: любишь ли? Ждешь ли?
Люблю тебя!
Будут счастливы все. Будут радостны все. Путь для ннх уготован, звезды в небе указаны, солнце явится скоро, день придете после ночи.
Но где звезды мои? Нет тебя! И где солнце? Тебя нет! Путь неясен, томителен. Любишь ли? Ждешь ли?
Люблю тебя! Люблю тебя! Ариадна!
— Мама!
Било десять часов.
VI
В этот день в Петербурге вспыхнули серьезные беспорядки. Огромные толпы народа с одиннадцати часов утра запрудили все главные улицы. На углах вокруг ораторов стали образовываться непроницаемые кольца из слушателей.
Городовых, именем конституции просивших не нарушать порядка, не слушали. Бессильны были патрули. Ничего не могли сделать отряды конных жандармов.
К часу дня распространилось известие, что озлобленная толпа рабочих, разгромив базар на Петербургской стороне, перешла Троицкий мост, направляясь к Мариинскому дворцу, где заседал Земский Собор. Над Невским проспектом стали реять многочисленные летательные аппараты, к которым были подвешены гигантские плакаты: «Вся власть Диктатору!», «Долой народных избранников!» Один из запасных батальонов, по ошибке не расформированный после недавней войны с Китаем, вышел на улицу, смешался с манифестацией. С огромными белыми знаменами, на которых было начертано: «Граждане, подчиняйтесь эдикту!», «Большая Охта изъявляет покорность», «Да здравствует Диктатор мира!» — шли процессии за процессиями.
За Ариадной на автомобиле заехала взволнованная Наташа.
— Со мною уже пять дам, Ади, — торопливо говорит она, объяснив вкратце цель своего посещения. — Хотя ты и не состоишь членом «Лиги прав женщины», но мы тебя проведем вечером в спешном порядке… Единогласно. Поедем? Мест в автомобиле двенадцать. Огромный… Нам нужно заполнить… Согласна? Прежде всего — к Николаевскому мосту… Там задержали манифестацию горничных… Мы должны образумить их, Ади! Мы должны успокоить их, Ади!.. Ведь если прислуга не перейдет на нашу сторону, ты представляешь, что будет? Не перейдут матросы. Не перейдут пожарные… Городовые дрогнут. Солдаты… Мы потеряем представительный строй, Ади! Мы потеряем гарантии, Ади! Ади, что же ты смеешься? Не хочешь? Ади! Неужели ты не наша? Неужели ты за него?.. Ади!
— За Диктатора? Да, Ната. Конечно. Я — за Диктатора.
— За узурпатора? За насилие над земным населением? Ади, подумай, что ты говоришь! Ади, постыдись! Ну, что же, едем? Послушай, ведь мы же, в конце концов, подруги! Одевайся… Потом будем спорить! Принципиально!
— Нет, Ната. Я ведь сказала тебе. Ясно, кажется.
Корельский зашел к Ариадне позже — около пяти. Предложил проехаться по городу.
— Лучше сиди дома, — тревожно уговаривает дочь Софья Ивановна. — Куда на улицу в такое время? Слышишь, крики, гул. Еще подстрелят.
— Не беспокойтесь, Софья Ивановна, — возражает Корельский. — Нигде никто не стреляет. Я буду осторожен, в случае чего… Обещаю.
До угла Каменноостровского и Большого проспекта кое-как добрались, нередко останавливаясь и пропуская процессии. Но через площадь нельзя и думать проехать. Живой стеной стоит густая толпа. Посреди, над ней, парит в воздухе на легком автоптере какой-то рыжий молодой человек, размахивает руками, выкрикивает:
— Граждане! Мы не имеем нравственного права повиноваться! Граждане, мы не имеем социального права подчиняться! Граждане, протестуйте! Граждане, объединяйтесь!
— Бей провокатора! — раздается в ответ несколько голосов. — Бей! Бей! — гудит площадь. В автоптер летят палки и шапки. Молодой человек поднимается выше, кричит что-то. Поднимается еще выше, опять кричит. И, потрясая кулаками, скрывается, наконец, за ближайшей крышей. А изможденная женщина в белом платке машет возле Ариадны костлявой рукой и неизвестно по чьему адресу вопит, вращая головой во все стороны:
— Правильно! Правильно!
— Дорогие друзья! — говорит, стоя на грузовом автомобиле, какой-то почтенный господин, тщательно выбритый, с золотым пенсне на носу. — Я понимаю ту нервную атмосферу, которая создалась среди вас благодаря необычным условиям двигательного и чувствительного паралича, созданного неизвестным таинственным насильником…
— Ты сам — неизвестный!
— В наш век гигантского прогресса во всех сторонах социальной жизни, мы не в силах повернуть колесо истории назад, как того требуют эдикты № 1 и № 2. Анализируя государственные правовые нормы настоящего времени и считая, что формальный правовой момент в благоустроенном государстве всегда гармонически связан с содержанием жизни, мы должны неизбежно прийти к заключению, что требование незнакомца чистейший нонсенс. Нас, конечно, можно подвергнуть столбняку, каталепсии, вызвать паралич. О, да. Но что отсюда следует? Что мы должны отказаться от идеалов общественности? От светлого будущего? Нет, друзья! Нам не по дороге с Диктатором! Будем терпеть. Будем лежать. Будем спать. Один час, две недели, год, пять. Не в этом дело…
