Лев Прозоров - Перуну слава! Коловрат против звезды
Синко благодарно наклонил высокую шапку.
– И я слышал, что Божий суд в обычае и в земле немцев. Так что мы не нарушим ничьих прав, если доверим этот суд мечам.
Святослав взглянул на Синко с удивлением. Потом перевел глаза на седого ляха.
– Согласен ли ты на такой суд, воевода Властислав?
Безглазое лицо воеводы повернулось к Святославу.
– Согласен ли я? – в наступившей вдруг тишине все услышали негромкий хриплый голос слепца. – Я вижу этот суд во сне каждую ночь – с того самого дня, как перестал видеть что-то, кроме снов…
С этими словами он кинул себе под ноги роскошную шапку и сбросил плащ на руки стоявшим за ним. Принялся расстегивать застежки свиты.
– По закону, – с тихой яростью глядя на невозмутимого Синко, произнёс князь, – тот, кто не может сражаться, вправе выставить на поле защитника. Ты можешь взять воина из моей дружины, воевода Властислав, – князь повернулся к старому ляху.
Клек, Вольгость Верещага и другие подались вперёд, но Мечеслав на этот раз опередил побратимов.
– Я, князь! Дозволь мне! – забыв о строе, забыв даже о стоящем поблизости дядьке Ясмунде, вятич шагнул к стащившему через голову свиту и взявшемуся за узлы шнура на богато расшитом вороте рубахи слепцу. – Воевода! Мое имя – Мечеслав. Род мой – от сынов Леха. Дозволь быть твоим защитником, воевода!
Слепец повернулся к нему – и застывшее медное лицо вдруг отмякло в улыбке. Не той, жутковатой, с которой старый лях вышел обличать черноризца. Так мог улыбаться Мечеславу дед в далёком Ижеславле. Рука потянулась к лицу вятича – Мечеслав зажмурился и затаил дыхание. Шершавые пальцы и ладонь осторожно, чутко, едва касаясь, прошли по всему лицу вятича сверху вниз, от глаз под шлемом к подбородку.
– Мечеслав, – тихо проговорил старый лях. – Почти Мечислав… я рад, что у меня есть такой родич. Прости, сынок, даже тебе я не отдам этот бой. – Он повернулся к Святославу. – Мне не нужен иной защитник, кроме меча и Богов, вельможный пан князь.
Князь-Пардус только прикусил губу под усами, но смолчал.
Оставшись полуголым – низкие мягкие сапожки он тоже снял, – старый лях протянул руки, и воины, шедшие за ним, вложили в них большой красный щит с белой птицей. Рука воеводы легла на рукоять меча и вынула его из ножен столь привычно, что трудно было в это мгновение поверить в слепоту седоусого воина.
– Слышишь меня, епископ Адальберт, слуга Мертвеца? – крикнул, держа слепое лицо поднятым к солнечному небу, лях-воевода. – Я не смогу вернуть душу моего Мешко, которую ты украл. Я не смогу вернуть себе глаза, которые выкололи по твоему приказу. Но я пришёл помешать тебе вновь красть души и вновь ослеплять! Слышишь меня? Я убью столько разбойников, которых ты привёл, разбойников, которых ты зовёшь воинами, сколько ты пошлёшь на меня… но, уважая закон земли, в которой мы оба – гости, я готов удовольствоваться одним. Готов на одном условии – ты уйдёшь отсюда и никогда больше не вернёшься, слышишь, раб Мертвеца?! Согласен ты на Божий суд?!
– Я слышу тебя, несчастный, – странным образом Адальберт умудрялся говорить голосом, казавшимся тихим, но слышным во всех концах площади. – Я слышу тебя и прошу у тебя прощения. Как ни пытался я, недостойный и грешный, спасти твою погружённую во мрак и обречённую мраку душу – я не преуспел. Прости меня. Я был для тебя плохим провозвестником Солнца Истины, надеюсь, для этих людей стану лучшим. Одно лишь я могу сделать для тебя ещё – прервать твою полную грехов и богохульств жизнь, дабы пуще прежнего не отяготил ты свой вечный жребий. И буду я молиться, чтобы в жизни вечной зачтено тебе было – смерть твоя откроет королевству ругов дорогу в Царство Истины и Любви! По воле королевы Елены, взыскующей света для народа своего, по воле Сладчайшего Иисуса и Непорочной Матери Его, но не ради кусков камня и дерева, что ты величаешь богами, мои люди примут твой исполненный гордыни вызов.
Он повернулся к своему отряду и произнёс что-то на своём языке – на немецком ли, на латыни – их Мечеслав ещё отличать не умел, понимал только, что этого языка он пока ещё не слыхал.
На слова епископа отозвался высокий немчин. Он выглядел рослым, даже выше черноризца, но, когда снял шлем с нагнутой вперёд маковкой и опустился на одно колено перед епископом, стало видно, что лет немцу совсем немного – никак не больше, чем Мечеславу, Вольгостю и большей части Святославовой дружины. Шестнадцать или семнадцать – а может, он ещё и казался старше своих лет, высокий, плечистый, с толстой шеей, широким бычьим лбом и упрямым подбородком, просторно расставленными голубыми глазами чуть навыкате и золотистыми кудрявыми волосами, обритыми с затылка и на висках по римскому обычаю. Выслушав слова простёршего над его головой тощие пальцы слуги Мертвеца – заклятие? благословение? – немец поднялся. Улыбнулся, блеснув между полных губ белыми зубами, вздув ноздри. Надел, застегнув пряжку под крепким подбородком, подшлемник, потом свой шлем, почти пол-лица заслонив широким наносьем.
Стоявший рядом с ним в строю епископской дружины тощий парень поднял топор и ударил им плашмя о плоскость большого щита.
– Конрад! – выкрикнул он пронзительно. За его спиной епископ бесшумно вздохнул, опустил глаза и осенил себя крестным знамением.
– Конрад! – отозвались немцы и чехи, разом ударив в щиты. – Конрад! Конрад!
Киевляне и люди Святослава не отозвались на их крик. Молчали, сложив руки каждый на рукояти своего оружия или на крае поставленного наземь щита.
– Наш воин в плаще и в штанах, а ваш весь в железе?! – вмешался князь Святослав. – Или ему мало, что дерётся со слепым?
Немец остановился, оглядываясь на епископа и княгиню. Видна была только нижняя половина его лица, но даже по ней ясно читалось: «Я же говорил!»
Княгиня Ольга взмахнула рукой.
– Никто не заставлял вашего язычника раздеваться!
– Не пытайся обмануть нас, король ругов, – подал голос епископ. – Нам ведомо, что люди твоей земли выходят на бой полуголыми, когда рассчитывают на колдовство своих идолов, якобы делающее их неуязвимыми. Так что по вашей собственной вере, вернее, вашему собственному суеверию – поединок равный. Впрочем… – Епископ развёл в стороны широкие рукава ризы: – Если вы – ты, король Свантеслав, и твой одержимый слепец – признаете, что идолы ваши бессильны, а колдовство – тщета и обман, – я немедля велю брату Конраду раздеться до камизы и брэ… до рубахи и штанов.
Святослав хотел что-то сказать, но лях повернул к нему безглазое лицо и помахал рукою. А Ясмунд положил ладонь на плечо и зашептал что-то в украшенное серьгою ухо. Наконец, князь утвердительно качнул головой.
– Что ж, пусть поединок начнётся!
Немец и лях кружили друг вокруг друга по засыпанной соломою площади Киева, между двух стен щитов. Несколькими ударами будто попробовали силы соперника – по крашеным доскам щитов пролегли трещины. Немец выглядел озадаченным – выйдя биться со слепцом, он рассчитывал на лёгкую победу – может, даже и не убивать бесомольца, но опрокинуть наземь во славу Сладчайшего Иисуса. И вдруг понял, что победа лёгкой не будет. Да и непривычно оказалось тому, кто привык угадывать направление следующего удара противника по глазам, драться с бойцом, толком не показывающим лица из-за окованной кромки щита.
На пробу ударил ещё раз – и получил в ответ град ударов. Страшных, неожиданных, метких, под которые едва успевал подставлять щит. Слепому идолопоклоннику словно его многоголовые бесы подсказывали – как ни старался Конрад обойти его – безглазый разворачивался вслед, как ни пытался увернуться – удар ляха настигал его. Наконец, меч Властислава задел вершину немецкого шлема. Конрад отступил на шаг, тряхнув загудевшей головою, и увидел взвившийся для нового удара каролинг.
Когда прошло первое горе, Властислав постарался понять, что он может сейчас как воин – никем другим он себя представить не мог, – раньше б подумалось «не видел». И понял, что Боги не оставили оставшегося верным Им.
Расширяя державу Пястов, обороняя её от неприятелей, воевода Властислав полжизни провёл в засадной войне. Он устраивал засады на отряды мадьяр и немцев, кашубы, мазуры и пруссы устраивали засады на него и его дружину.
В войне засад не выжить без слуха. Услышишь вовремя, как брякает кольцо на сбруе, скрипит тетива или трещит сучок под подошвой – считай, победил. И слух у старого Властислава был, как у рыси. Больше того, бывший воевода Пястов владел слухом – умел слушать только избранный участок леса, не отвлекаясь на остальное. Так и сейчас – посреди площади, между двух вооружённых толп он слышал дыхание мальчишки-немца, слышал, как шуршит солома под его остроносыми башмаками, по скрипу ремней угадывал, в какую сторону сдвигается его щит, по звяканию кольчуги – словно видел взмахи сжимающей меч руки. Будь босыми они оба – слышал бы, как бьётся его сердце, а так приходилось обходиться одним дыханием.
