Сергей Васильев - Останется память
– Охота со всякими возиться… Да кто он такой?!
– Вот очнется – всё скажет. Тебе и скажет, Гриша. Так что без разговоров…
– Есть, господин есаул, – Григорий нехотя козырнул и подхватил раздетого человека под мышки.
Ефим взял за ноги, и они вдвоем оттащили человека от воды вверх по лестнице. Ухватили поудобнее и взвалили на круп коня за седлом. Григорий поискал в сумке, вытащил старую ветошку и накрыл тело.
– Это чтобы нравственность жителей не искушать – может, кто в окошко глянет. Да и теплее ему будет, – Григорий кивнул на человека. – Ну, что, тронули?
– Подожди. Что это там?
– Не знаю! Господин есаул, может, поедем? Его еще оформлять как-то надо.
Ефим спустился по гранитной лестнице и что-то поднял с нижней ступеньки.
– Наверняка, его вещь, – есаул показал Григорию небольшую круглую коробочку. – Под ним лежало, потому и не заметили.
– И что в ней? – Полюбопытствовал Гриша, занимаясь конем.
– А шут его знает! Не буду в темноте открывать. Вдруг там замок хитрый. Чего зря мучиться. Или наоборот, начну открывать и всё поломаю. Вот очнется, всё и расскажет. Сам. Поехали уж.
Гриша кивнул, хотя этого и не было видно, и тронул коня.
Казачий разъезд, осуществляющий патрулирование Александровской слободы стольного града Санкт-Петербурга, медленно направился в сторону управы.
Кирпичные стены, оштукатуренные и покрашенные в бежевый цвет. Широкое окно с частой решеткой, делящей рассветное петербургское небо на клеточки. Под потолком – включенная электрическая лампочка на проводе, без абажура. Деревянный стол. Два стула с неудобной высокой спинкой, по разные стороны от стола. И оба стула заняты. На одном из них – найденный человек, а на втором…
– Меня зовут Волвенко Ефим Николаевич. Звание мое – есаул казачьей сотни конногвардейского полка. Должность – начальник местной управы. Я веду ваше дело. Итак, приступим.
– Какое дело? Я ничего не совершал! Я вообще здесь не при чем! Да что такое!
Ефим Николаевич поморщился.
– Фамилия? Имя? Отчество?
– Шумов Константин Владимирович. За что меня задержали?
– Не задержали, а доставили. В целях сохранения вашей жизни и установления личности.
– Нет, конечно, спасибо, что дали мне эту одежду, – Костя оттянул на груди свободную рубаху неопределенного цвета, – но зачем в камере-то держать?
– Это не камера. Это – изоляционная комната.
– Большая разница!
Есаул поморщился.
– Прошу вас – отвечайте на вопросы. Когда и где вы родились?
– В Санкт-Петербурге. Двадцать пятого мая.
– Года?
– А сейчас какой?
Есаул аккуратно отложил перьевую ручку, которую периодически макал в чернильницу перед записью в таблицу сведений о Косте, привстал и со значением сказал:
– Здесь вопросы задаю я. Понятно? И если выяснится, что вы – государственный преступник, то разговаривать с вами будут по-другому и совершенно иные люди. Будем продолжать ваньку валять или отнесемся с уважением к собственным гражданским правам?
Костя откинулся на стуле.
– И всё же. Могу я ознакомиться с календарем за этот год?
Волвенко поджал губы, резко дернул ящик стола и бухнул на стол отрывной календарь.
– Знакомьтесь. Это – календарь. А это – Константин Владимирович. Большой оригинал.
Шумов вцепился в календарь. Чуть ли не нежно разгладил надорванную обложку, чем вызвал фырканье есаула, убедился, что года на ней не напечатано, и залистал оставшиеся страницы. Начинались они с двенадцатого июля и, если есаул отрывал листки вовремя, сообщали о сегодняшней дате. Но и только. Тогда Костя обратился к выходным данным, до удивления скудным, и, вдобавок, напечатанных мелким витиеватым шрифтом с соблюдением норм дореволюционной орфографии. Стало быть, октябрьской революции семнадцатого года не было. А вот еще, уже или вообще – Косте хотелось разъяснить. Для себя. С целью общего понимания ситуации.
Волвенко не торопил, иронично поглядывая на Шумова, который судорожно пытался отыскать в календаре что-нибудь стоящее, просматривая страницы одну за другой. Наконец, дойдя до конца, Костя вздохнул и отложил располовиненный блок.
– Не нашли, что искали?
– Не нашел, – сокрушился Шумов. – Скажите год, а?
– Тысяча восемьсот семьдесят пятый. Устраивает?
– Устраивает, – Костя махнул рукой. – Значит, родился я в сорок седьмом. Еще есть вопросы?
– Есть. Ваше социальное и общественное положение, статус, место работы?
– Э-э-э… Не женат. Одинок. А вот на счет статуса затрудняюсь ответить…
– Крестьянин, мещанин, дворянин, какого сословия и так далее? – Ефим спрашивал с ленцой, равнодушно, не показывая вида, что ему хоть что-нибудь интересно знать о данном конкретном человеке.
– Мы, понимаете ли, ни с чем таким не связаны… Нигде особо не работаем.
Есаул приподнял бровь и спросил:
– На какие доходы существуете? – Оглядел впавшего в задумчивость Костю, покачал головой и добавил: – Может, тогда расскажете, что с вами произошло? Почему казачий разъезд обнаружил вас в бессознательном состоянии на берегу Екатерининского канала в третьем часу ночи без документов, одежды и личных вещей?
– Что, вообще никаких вещей не было? – голос у Кости стал тревожным.
– Ах, да. Было кое-что. Требуется ваше опознание.
Волвенко выгреб из стола несколько небольших предметов и разложил их в ряд перед Костей. Тот мельком глянул и указал на круглую коробочку:
– Это, вроде, мое. Оно, да?
Есаул смахнул всё обратно и оставил коробочку.
– Что вы можете сказать по данному предмету? Что он из себя представляет? Что в нем находится? Как его открыть?
Борьба между желанием ответить и невозможностью это сделать так явно отразилась на Костином лице, что Ефим усмехнулся и убрал коробочку обратно.
– Итак. Что вы делали на Екатерининском канале?
– Честно? Не помню. Помню, как заснул. В гостинице. А разбудили меня уж вы. Ну, второй который.
– Подхорунжий Григорий Семеняка, – уточнил есаул.
– Ну, наверно. А что вообще было – как отрезало, – Костя рубанул ладонью наискосок. – Ничего не помню.
– Прискорбно. Значит, ничего по сути происшествия с вами рассказать не можете?
– По сути – не могу. Потому что не знаю.
– Тогда вам придется у нас задержаться. До выяснения личности, так сказать, и фактов. В изоляционной комнате.
– Ну, само собой, – недовольно буркнул Шумов. – Туда брать ничего нельзя?
– Личные вещи – можно, – спокойно ответил есаул. – Не угрожающие жизни. Ни вашей, ни других людей. Так что коробочку пока возьмите. Может, вспомните, для чего она у вас и как ее открыть. У нас – не получилось.
– А если там яд какой? Или чего похуже?
– То есть, вы сюда отравиться прибыли? И, главное, – без одежды, так яд действеннее. И чтоб назло всему конногвардейскому полку? Весело.
Ефим вдруг широко улыбнулся – в первый раз за весь разговор – отдал коробку и указал, в какую сторону Косте идти. Шумов поднялся и, поддерживая спадающие штаны, пошел в камеру. Точнее, в изоляционную комнату, как тут выражались. Сел на нары, застеленные шерстяным одеялом, и задумался.
Подумать было о чем.
Если есаул не соврал насчет года, а с чего бы ему врать, то Костя переместился почти на пятьдесят лет вперед от момента восстания декабристов. Можно даже высчитать на сколько точно. И если б эти вычисления объяснили, как произошло перемещение, почему именно на пятьдесят лет, и почему вообще такое произошло, Костя тут же принялся бы считать: вычитать, складывать, делить, умножать, возводить в степень и так далее, и тому подобное. Ладно, переместился. С этим уже ничего не сделаешь. Надо исходить из реальных исходных данных. Итак. Находится он в 1875 году, в июле месяце, в управе Александровской слободы Санкт-Петербурга. Это всё хорошо и понятно. Непонятно другое: что за мир там, снаружи. По какому пути пошел? Как развивался пятьдесят лет? Повлиял ли он, Костя Шумов, на события, или всё вернулось на прежний путь? Или эта реальность никак не связана с той, которую Костя покинул?
Шумов прекрасно помнил, чем он занимался перед тем, как очнуться в камере. Ни много ни мало – писал письма тем людям, которые получили власть, отчасти благодаря именно его действиям. В письмах сообщались направления экономического и социального развития России на ближайшее и отдаленное время, с кратким описанием открытий, на которые надо обратить внимание и которые надо развивать, и фамилиями нужных людей. Дошли эти письма до адресатов? Пока неизвестно. И если дошли, то прислушались ли власти к его советам? Неизвестность полная.
Хуже всего было то, что никаких знаний о 1875 годе в памяти у Кости не застряло. Да и с чего бы им там застревать? Он же не собирался тут оказываться! Программа активации памяти снабдила его совершенно другими знаниями – о восстании, которые, признаться, действительно пригодились. Но – тогда! Теперь – всё иначе. Пустота. В школьной программе, урезанной в угоду гражданам с недостаточным умственным развитием, про это время ничего сказано не было. Но даже если б что-нибудь и зацепилось в голове Кости, то вряд ли помогло, с учетом возможности изменения истории. За пятьдесят лет Россия могла уйти куда угодно.
