В. Бирюк - Не-Русь
Что, Ивашко, думаешь — будут и ещё… разы? Какой, однако… оптимистический прогноз.
Он отходит, следом Сухан подаёт мою одежду. И осторожно проводит пальцем по моей груди — его душа на обычном месте. Ещё один мой должок в этом мире. «Ниточка паутины».
Не могу вспомнить ни одного попандопулу, которого бы принуждали к жизни — долгом перед зомби.
И едкий, аж звенящий от эмоций голос Мараны:
— Нашёл об чем беспокоится, старый. Такие не тонут. Крокодилята.
Что-то они сильно заблаговременно отпевать меня начали. Ядовитость Мары даёт необходимый толчок моему… ну, назовём это несколько нескромно — остроумию:
— Ошибаешься, достопочтенная. В Оке крокодилов нет. Но кайманы скоро будут.
— Карманы?! Какие такие карманы?!
— Сходные. Лысые и на двух ногах.
И не думал, не гадал я, что пророкизмом занимаюсь. Что разведутся вскоре, и вправду, в этих местах молодые наголо бритые ребята, на двух ногах и в одежде с карманами. А вот молва народная запомнила и со временем мне вернула.
Ребята делами занялись, костры разожгли, а я пошёл к Любаве. Цыба лежала с сотрясением, Марана… у неё даже руки трястись начали. От усталости, наверное.
Так что, и обмывание, и обряжение делал сам. И это — хорошо. Не испугал никого. Мордой своего лица. Только — воем. Но я старался… сдерживаться.
Ребятки домовину сварганили. Тут это дефицит — покойников много. Даже просто колоду подходящую найти… Хоронили мы её в закрытом гробу. Поскольку… понятно.
Всё чин-почину: могилку глубокую на сухом месте выкопали, отпели благостно, по горсти земли бросили. Вот только холмик не делали да крест не ставили — земля чужая, не русская. Придут здешние «петухи» да разорят.
На обратном пути с кладбища, похмельный, опухший Чарджи вдруг вцепился мне в горло:
— Ты! Скабби тшквари! Ты её убил! Она из-за тебя умерла! «Подорожник для души»… Не сберёг! Она десятерых тебя стоила! Она! Дедобали гулеби! Лампари суни! Из-за какого-то плешивого… суниани ткха…
Чарджи душил, не отпускал. Пришлось вспоминать. Ответ Гамлета Лаэрту. В могиле Офелии:
«Прошу тебя, освободи мне горло;
Хоть я не желчен и не опрометчив,
Но нечто есть опасное во мне.
Чего мудрей стеречься. Руки прочь!».
Вот так. А я и не знал. Что и для него она… «лампари». Только кричать на меня сейчас… не надо.
«Нет, покажи мне, что готов ты сделать:
Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать?
Напиться уксусу? Съесть крокодила?
Я тоже. Ты пришел сюда, чтоб хныкать?
Чтоб мне назло в могилу соскочить?
Заройся с нею заживо, — я тоже
…
Нет, если хочешь хвастать,
Я хвастаю не хуже».
Только хвастать мне… не интересно. Больно как-то…
— Ты хочешь увидеть мои слёзы, Чарджи? — Их нет. Смыла река. Ты хочешь увидеть мой гнев? Его нет — остудила вода. Ты хочешь увидеть моё горе? Это не цацка, не прикраса на шею. Им не хвастают.
— Месть! Кто это сделал?! Я хочу видеть его кровь! Я хочу вырезать его печень! Я хочу…!
— Мести — не будет.
— Что?! Ты позволишь этим мерзавцам… этим подонкам… этим зверям…!
— Я что — настолько нечистоплотен? Неопрятен? Неряшлив? Грязен и вонюч?
— Причём здесь…?!
— Месть — роскошь. Мести — не будет. А дерьмо… его надо убирать. Пойдёшь ко мне в помощники мусорщика? А? Хан-ассенизатор… тебе как?
Чарджи глупо хлопал глазами. В его состоянии… после вчерашнего и сегодняшнего — доходит медленно. Но меня отпустил. И я смог спокойно продолжить придумывать разные варианты… откачки той части выгребной ямы под названием «Святая Русь», которая… уничтожила её жизнь. И испортила жизнь мне. И, вот, как оказывается, Чарджи — тоже.
Нет, деточка, не поэтому. Да знаю я чего миннезингеры с бандуристами придумывают! Балалаечники-романсеры. Дескать, вернулся Зверь Лютый на могилку суженной, обрыдался соплями по уши, ударился оземь и обернулся Колдуном Полуночным. Властителем Севера. И всяких окрестностей.
Фигня. Враньё. Но им за такое — подают щедрее.
Я никогда не лил слёз на её могиле. Сначала… слёз не было. Когда вернулся… не было могилы. После ухода ратей местные «петухи» разорили захоронения. Наслушались, что русские — воинов в богатом облачении хоронят. Как псы бродячие… Всё перерыли, поломали, выбросили. Потом пришлось заново мёртвых по всему верху собирать да закапывать. Там уже многих и опознать нельзя было.
Не знаю я где её могила. Знаю только — здесь где-то. Может — тут, может — там, может — в овраге. Она — здесь. Но не — тут вот.
Как храм Соломона: был дом господень, стоял. Площадка осталась. Но где конкретно «святая святых» была — никто не знает. А кощунствовать, топтаться по тому месту, где Господь пребывал… Один чудак носильщиков из басурман нанимал, что бы они его по Храмовой горе на носилках носили — боялся Бога своими пятками обидеть.
А я наоборот — город поставил. Люди здесь — и жрут, и пьют, и… всё делают. Живут. Нехорошо поселение на крови ставить. На том месте где люди резались да умирали, где покойники лежат. Но когда меня вскорости припёрло…
Место это — Дятловы горы — я запомнил. Накрепко. Из-за неё. И как припёрло — вспомнил первым. В основании Всеволожска не одна причина — многое сошлось. Из вещей долгих, вечных. И из дел кратких, сиюминутных. И из душ многих. Моей и её — тоже.
Жестокость? Нет, красавица, не от этого. Да и не жестокость у меня. Я — не мститель. Вид чьих-то мучений, ужаса в людских глазах, расчленённых тел, сожжённых деревень, летящих ошмётков окровавленного мяса… меня не радует. Я — просто уборщик, ассенизатор, чистильщик. Просто — добросовестный, последовательный, занудный. А притормаживать меня в моём стремлении к чистоте и порядку — стало некому.
«Неужто»? — Ужто. Встречал. Людей. Не таких, но схожих. Силой души своей. Силой, добротой, беспощадностью… Самостью. Но… и они другие, и я не тот. Время. Моё личное время для… уже ушло.
Тю… Уймись деточка. Ты — не такая. Не обижайся. Ты — другая. А вот какая…? Тебе решать. Ныне ты себя сама лепишь. Пока молодая. Что слепишь — то и похлебаешь. Иди, егоза, притомился я сегодня. Сказки сказывать да былое вспоминать.
Глава 336
«Жизнь — это то, что происходит пока ты строишь планы» — есть такая мудрость. Пока я строил планы — вокруг шла жизнь. Которая заставляла эти планы менять: сразу же после обеда приехал Сигурд. Сам.
Именно так: совершенно нагло прискакал к нашему лагерю. Осмелился. Правда, в полном доспехе и семью одоспешенными нурманами. Оглядел внимательно наш абсолютно мирный воинский стан, слез с коня, снял шлем. И высыпал передо мной мешочек с серебром. Среди разнообразных монет и кун были несколько простеньких украшений. Серёжки Цыбы, серебряный крестик Любавы… Сам дарил… Цацки живут дольше своих хозяек…
— Двое моих людей… они нарушили приказ… они мертвы.
Вот так.
Радость? Нету у меня радости по этому поводу. Скорее — раздражение. От непонимания.
Он рубит хвосты? Сперва монашек с перерезанным горлом, теперь — исполнители? Так боятся меня? — Не может быть. Я — вонький, но не настолько убойный.
Боголюбского опасаются? — Вполне возможно. Но моё влияние на князя — ничтожно. Убедить Андрея начать сыск на походе… среди «янычар» — княжьих гридней… Вряд ли…
— Сядь. Расскажи.
Сигурд не сел — говорил стоя. На дистанции чуть больше удара полуторником. Хотя у меня вокруг ничего такого… И не поднимал глаз.
— В Мологе, когда мы с тобой… Я приказал своим — не трогать твоих. Таково моё слово. Вчера… пока я был на пиру… моим людям приказали… сделать это. Им — хорошо заплатили. Три цены. Им сказали, что это — твоя рабыня. На виру хватит и ещё хорошо останется. Вира и взятое — вот.
— Вот как… И за что же ты… казнил? Своих воинов?
Сигурд резко вскинул голову. Зло посмотрел мне в глаза. И с нажимом произнёс:
— Они мне племянники! Были. Родная кровь! Казнил… За неисполнение моего приказа. Для них только моё слово — закон! Думающие иначе… — другие умерли раньше.
Понятно. Сохранить своё подразделение, «свою стаю» за тридевять земель от родины можно только при условии чёткой управляемости. Иначе — среди чужих умрут все. Люди скажут: «они все такие». И убьют не разбираясь.
«Три цены»… По «Русской Правде» цена убитой рабыни — 6 гривен. Вира за убийство свободной женщины — половинная, 20. Обе девушки — свободные — я старюсь побыстрее снимать ошейники с моих людей. Личный бзик у меня такой.
Забавно, нурманов ещё и кинули.
