Жан Распай - Стан Избранных (Лагерь святош)
— Могу я вас кое о чём спросить, друг мой? — прервал излияния чиновника бельгиец. — Каким одеколоном вы пользуетесь?
Чиновник издал что-то похожее на вздох изумления, а потом тихо рассмеялся, словно уловил тайный смысл заданного вопроса. В конце концов, он был умницей, этот индиец.
— Вам кажется, это стоит непременно обсудить именно сейчас? — саркастически осведомился он.
— Честно говоря, — рассмеялся в ответ дипломат, — я просто ни о чём больше не могу думать.
— Ну, тогда не буду вас мучить, — весело продолжил чиновник. — Я вообще никогда никаким одеколоном не пользовался. А вы, если осмелюсь спросить?
— Я тоже. Никогда.
— Так я и думал.
— Не сомневаюсь.
Оба перестали смеяться. На мгновение воцарилось молчание, а потом бельгиец продолжил:
— Что ж, теперь мне есть, о чём проинформировать моё правительство. Я предам всё открытым текстом, так, чтобы вы, при желании, могли с ним ознакомиться. Следует удовлетворить их истерично-местечковое любопытство по поводу происходящего и его причин. Боюсь, помимо этого, у нас с вами не так уж много пунктов, которые нужно обсудить. Не то, чтобы я действительно ожидал чего-то подобного. Но я внимательно слушал вас. Вы, как обычно, продемонстрировали прелестную вашу привычку — врождённую, я полагаю — закрывать на всё глаза. Нет, я не сомневаюсь: вы, лично вы — человек вполне разумный, с острым, даже блестящим, умом. Скажу больше: в вашей стране полно таких, как вы. Она просто изнемогает от избытка людей, предвидевших, как именно всё случится. Ваша превосходная яркая речь просто замечательно разложила всё по полочкам: глад, мор, войны, наводнения, мифы и предрассудки, население, растущее, подобно леммингам. Ну, так не нужно никаких вычислительных центров, — которых у вас, кстати, хватает — чтобы предсказать последствия. Разумеется, вы всё знали. Вы так выпукло и со знанием дела описывали все эти волны, — вы видели их приближение. И что вы предприняли? А ни черта!
— Ну вот, теперь я слышу знакомый расистский бред, — с мстительным удовольствием перебил дипломата индиец. — Но я не обижаюсь. Я понимаю — вы чувствуете вкус страха. Да, это страх, — вы же умный человек, и не можете этого не сознавать! Через пять минут я повешу трубку, и на этом всё закончится. Вы можете отправляться, куда хотите, мой дорогой друг, вместе со всем вашим прекрасным Западом, который уже в прошлом. Никто не даст за вас даже ломаного гроша, — и я тоже. Даже мусор у нас под ногами, и тот стоит дороже! И я с удовольствием пошлю вас ко всем чертям, — если моему правительству всё ещё интересно, я обязательно им это сообщу. Идеальный способ закончить дело. Вы говорите, мы ничего не предприняли? А вы?! Господи боже, да мы умоляли вас о помощи, но вам было этого недостаточно! Вы хотели, чтобы мы пресмыкались перед вами, хотели увидеть наше унижение. Но даже ваша поддержка вряд ли бы изменила хоть что-то. В общем, предупреждений хватало — вы просто не желали их замечать! Ваш мир не хотел замечать, если уж на то пошло. Единственная часть мира, которая имеет вес! Всегда и везде, где я служил дипломатом — в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке — каждый раз, когда я садился выпить рюмку-другую с друзьями, я повсюду натыкался на телеэкраны, которые показывали, как умирают мои соотечественники! Откройте ваши глянцевые «Ньюсуики» и «Ле Монды», почитайте репортажи ваших собственных корреспондентов! Они знали и видели, что происходит, но это не портило им аппетит и не мешало сладко спать по ночам! Все эти заголовки, — «Тяжкий удел Третьего мира — проснись, совесть богатых стран!» «Помощь ООН и Запада недостаточна!» «Будущее развивающихся стран под угрозой!» Вы все — поголовно грамотные. Глухих у вас нет! Вы слушали эту музыку десятилетиями со всех сторон. Ваши же люди, из тех, чьи сердца вечно обливаются кровью при виде больных и голодных, твердили вам о том, что происходит. И что вы предприняли? Вы превратили вашу совесть в чувство вины и принялись молиться, чтобы всё как можно дольше оставалось без изменений. Вот тут вы ошиблись. Вам следовало немедленно обратиться к привычному для Запада презрению. Это могло бы сделать вас стойкими перед лицом катастрофы. Именно катастрофа ожидает вас, мой дорогой друг, и вы никак не сможете её остановить. И поделом. Никто из вас не осмелится встать и сражаться. Никто — и вы тоже. И это показывает, как вы на самом деле слабы и ничтожны!
— Моя совесть абсолютно чиста, — усмехнулся бельгиец. — Никакого чувства вины, могу вас уверить. Не стану отрицать — мне действительно страшно, но страх — единственное чувство по отношению к вашей стране, которое я когда-нибудь испытывал. Поэтому, исполняя мой долг, простой и понятный, я не собираюсь поддаваться этому страху. Увидимся на пирсе?
— Да вы сошли с ума! Это шутка?!
Дипломат не шутил, хотя разговор оборвался на шутливой — пусть и нервозно-шутливой — ноте. С этой минуты и до тех пор, пока флот не отчалил, все чиновники как будто исчезли, растворившись в безмолвии Ганга.
Двенадцать
Впоследствии, когда мир узнал не только об отплытии флотилии, но и об обстоятельствах смерти бельгийского консула, ни одна живая душа на Западе не осмелилась поднять голос в его оправдание. Со всех сторон неслись одни лишь резонёрские обвинения в духе — «Консул Химманс и его глупое геройство», и никому не было дела до чувств и мыслей человека, которого разъярённая толпа топтала до тех пор, пока он не превратился в пятно крови на берегу Ганга. Поступок дипломата следовало назвать вовсе не глупым, а патетическим — вот, пожалуй, наиболее верное слово. Но уязвлённые им до глубины естества адепты «толерантности любой ценой», разумеется, не могли до этого додуматься. Им было некогда: они торжествовали. Для них патетика имела совсем другой смысл. Дырявые корыта, наполненные беженцами, представлялись им воплощением пафоса, а бельгиец в их глазах оставался глупцом. Одни-единственный журналист почти что сумел правдиво отразить поступок дипломата, но и он не удержался от глумливого тона: «Последний выхлоп издыхающего режима». В статье обсуждались времена, когда Запад посылал войска, вмешиваясь в судьбы покорённых народов, и картина постепенного ослабления западной мощи — вплоть до единственного выстрела винтовки посла, олицетворявшего навеки утраченное превосходство.
Для стороннего наблюдателя героический жест бельгийца выглядел, как произведение искусства: воплощение, синтез и развязка одновременно, само совершенство, словно последнее движение кистью величайшего художника, которое он считает самым выдающимся из своих достижений. Но бельгиец был чужд любого позёрства. Он не стремился никому подражать. Далёкий от грёз предстать в глазах потомков образцом эпического великолепия, он не испытывал тяги к театральным эффектам. Несмотря на это, спектакль его гибели разыгрался в лучших традициях сценического искусства. Вся его армия, например, состояла из единственного солдата — того самого верного и отважного сикха. Он превратился в комического персонажа, которого играет потёртый, изголодавшийся второсортный актёр, ковыляющий по сцене с плакатом «Армия Его Превосходительства Западного Посла». Важным, пожалуй, мог быть тот факт, что, несмотря на ничтожный размер, армия дипломата олицетворяла собой, тем не менее, старинную традицию, благодаря которой власть и могущество Запада утвердилось вдали от его непосредственных границ. Это была армия, сформированная из туземцев, натасканных ненавидеть своих соплеменников, так же, как, например, собака бледнолицего не выносит собаку негра. Ещё более символичным представлялось то, что эта армия — продажная сверху донизу, нанятая для утверждения западных интересов по всему миру — скукожилась до одного бойца. И вот так, с одним-единственным солдатом за спиной, бельгиец преградил дорогу миллионной толпе бесноватых дикарей — сухопарая фигура в английских шортах, рубашке с короткими рукавами, в вырезе которой просвечивала поросшая седым волосом костлявая грудь. Не то, чтобы эта толпа и в самом деле состояла из бесноватых дикарей, — просто так принято живописать подвиги западных завоевателей, от Кортеса и Писарро до нашего собственного Бурназеля и его африканских завоеваний: белый человек в гордом одиночестве (ну, почти всегда) против необузданных многочисленных, угрожающих орд, повергающий их всех в ужас одним лишь своим появлением. Впрочем, очарование этой картинки давно поблекло. Дипломат походил скорее на старого усталого фокусника, уверенного, что он непременно завалит свой трюк, но всё-таки из раза в раз повторяющего его на публике, не ради славы или чего-то такого, а потому, что даже ветхий, ни на что не годный более чародей заслуживает достойного конца, сколь угодно абсурдного. Так же и незадачливый западный герой совершает причудливый, эксцентричный подвиг перед теми, кто прежде исправно ему рукоплескал. Как только восхищение уступает место презрению, эпатаж остаётся единственным, что имеет хоть какой-то смысл. Собственно, почему должно быть иначе? Разве шуты не были умнее тех королей, перед которыми им приходилось скоморошествовать? Да будет так. При новых смуглых господах шутами станут бледнолицые. Вот так, — очень просто.
