Василий Звягинцев - Гамбит Бубновой Дамы
Чтобы отвлечься, я стал думать, как бы мне отметиться тут, чтобы осталось доказательство, убедительное для меня самого, чтобы не мучиться потом всю жизнь, как герой Шекли, пытаясь понять – в свой мир вернулся или в какой-нибудь параллельный?
Перебрал разные варианты, все они явно не подходили, а потом увидел вдруг вывеску и понял – в самый раз. Зашел в сберкассу и почти все свои деньги положил на срочный вклад. Риск, конечно, был – деньги последние, дома ни копейки, и поступлений не предвидится, но настроение было такое, что не до мелочных счетов. А подтверждение выйдет самое стопроцентное, на гербовой бумаге и с казенной печатью.
И осталось еще одно желание, самое последнее и самое заветное, которое глубоко сидело у меня в подсознании с того момента, когда Ирина впервые назвала дату моего десанта.
Я сел в метро, доехал до «Студенческой», перешел через улицу, свернул под арку возле магазина товаров для слепых с довольно бестактным, на мой взгляд, названием «Рассвет» и нашел скамейку в тени старых лип, с которой хорошо был виден весь двор.
Здесь жила девушка, та, может быть, единственная, которая была мне определена на всю оставшуюся жизнь, с которой когда-то все так хорошо началось под новый, такой теперь давний год и внезапно, неожиданно, нелепо кончилось. Из-за нее, этой девушки, я и не женился потом, оттого что никакая другая не вызвала в душе ничего похожего. (Конечно, другие девушки впоследствии имели место, но…)
Когда мы расстались, я начал даже писать стихи, и получалось вроде бы и неплохо. Что-то вроде: «Во сне увижу – буду плакать, проснусь, опомнюсь, улыбнусь…» Тогда мне хватило воли и характера уйти и больше никогда не искать встреч, не говорить жалких слов, а ведь было, было непреодолимое желание и год спустя, и два, и пять: разыскать, подойти – сильным, уверенным в себе, – взять за руку, предложить: «Давай с тобой так и условимся – тогдашний я умер, бог с ним, а с нынешним – остановимся и заново поговорим». Нет, не сделал этого.
И вот теперь, через двадцать лет, когда и вспоминать бы уже не следовало, я снова здесь. За месяц с лишним до рокового вечера в Серебряном Бору.
Я помнил время, когда она должна была появиться, и не ошибся. Она шла с гордо вскинутой головой, на плече сумка на длинном ремешке, легкая юбка вьется вокруг загорелых ног, резко звенят каблуки по каменным плитам, и звон их долго висит в колодце двора. Все три или четыре минуты, пока она не скрылась в подъезде, я смотрел не отрываясь, подавляя невыносимое желание окликнуть, подойти, заговорить. Смешное, наверное, и жалкое было бы зрелище…
Она исчезла в темном дверном проеме, моя первая, несчастливая, незабытая любовь, а я еще долго сидел, и в голове прокручивалась старая песня, которую тоже не вспоминал бог знает сколько лет: «На то она и первая любовь, пойми, чтоб мы ее всю жизнь не забывали…» А жил же и вроде забыл.
Медленно я вышел на улицу. Солнце уже сползло к дымному горизонту, и его краснеющий сплюснутый круг больше не слепил глаза. От недавно политого асфальта пахло влажной пылью и бензином. Оставалось последнее дело в этом времени и в этом городе. Я остановил такси, серую «двадцать первую» «Волгу» с красной крышей, такую старую, что она напоминала разношенный ботинок, сел на заднее продавленное сиденье.
– В центр, шеф, и не будем смотреть на счетчик. Хоть через выставку…
В машине был приемник, по «Маяку» передавали мелодии, под которые мы танцевали свои первые танцы на школьных вечерах: «Красивую мечту», «Серебряную гитару», «Маленький цветок»… Я чуть не выругался вслух. Что они все, сговорились, что ли?
– Куда теперь? – спросил всю дорогу молчавший таксист.
Я увидел, что машина поворачивает с улицы Горького на Манежную площадь.
– До ЦУМа, и хватит…
В Столешниковом я нашел подъезд нужного мне дома, поднялся на третий этаж по широкой чугунной лестнице. На площадке было сумрачно и тихо, сквозь витраж падали пятна разноцветного света. Вот дверь, обитая вытертым черным дерматином. Три звонка один под другим и таблички с фамилиями. Две нормальные среднерусские фамилии. А одна какая-то странная, нарочитая – Дигусар. Почему не Монодрагун? Из заднего кармана я вытащил предмет, который дала мне Ирина. Можно сказать, что он выглядел как дорогой и со вкусом сделанный портсигар. На рифленой золотой крышке замысловатый вензель из мелких, как бекасиная дробь, рубинов. Поднес эту штуку к середине двери – и нажал кнопку-защелку.
Дверь на мгновение расплылась перед глазами, словно вышла из фокуса, и тут же вновь все стало отчетливо. Только обивка теперь была совсем новая, стеганная ромбами и блестящая, как паюсная икра, и никаких звонков и табличек.
Я повернул фарфоровую ручку и вошел. Удивляться мне просто надоело. Зато впервые за этот утомительный, несколько нервный день нашлось место, где можно было перевести дух, перекурить, не чувствуя на себе чужих глаз.
Сел в глубокое кожаное кресло, вытянул ноги и только теперь почувствовал, как устал за сегодняшний день. Так устал, что больше не оставалось сил ни на одно движение. Усталость происходила от какой-то непонятной безысходности, от плутания в бесконечном лабиринте проблем, когда за поворотом возникает другой поворот, ход оканчивается тупиком и теряешь терпение в нескончаемом переплетении развилок и троп.
Все в эти последние дни запуталось невероятно, сплелось и перемешалось: Ирина, иновселенцы, мои желания, намерения и сомнения, прыжок в прошлое, военврач, встреча на «Студенческой», наконец, эта квартира и то неведомое, что меня еще ждет здесь… Слишком много для одного. Кто я такой, в конце концов, чтобы решать и не за себя, а за всю мировую историю? Мне же взводом командовать не доставляло удовольствия, я люблю отвечать только за себя. Бросить бы все к черту, и пусть будет как будет… Только вот беда, ничего не бросишь и не переиграешь теперь. Как не вернешься обратно, шагнув в открытый люк… Квартира эта при ближайшем рассмотрении производила странное впечатление. В ней словно бы и не жили никогда. Обставили пять комнат дорогой и со вкусом подобранной мебелью, словно готовили интерьер для съемок фильма из дореволюционной жизни, навели идеальный порядок и ушли куда-то. Все настоящее – и все неживое. Единственный след чьей-то исчезнувшей жизни – раскрытая коробка «Северной пальмиры» на письменном столе и два окурка в ребристой хрустальной пепельнице. Я обошел все комнаты и коридоры, вновь вернулся в кабинет, взял из коробки папиросу, закурил. Вполне нормальный вкус.
Сквозь толстые стены и двойные рамы снаружи не проникали уличные шумы, от плотных портьер в комнатах стоял золотистый полумрак…
Черт знает, где меня носит…
Чтобы наконец разделаться со всем, я вытащил из нагрудного кармана письмо, что уже в машине отдала мне Ирина, разорвал конверт. Почерк у нее оказался удивительно четкий и правильный, я видел такой только в старых прописях по чистописанию. Нормальный образованный человек, по моим понятиям, писать так просто не может.
«Алексей, – писала она. – Я знаю, что ты мне так и не поверил и считаешь меня шизофреничкой. Поэтому я не сочла нужным говорить тебе то, что сейчас пишу. Надеюсь, теперь твои взгляды изменились в должном направлении…» И дальше на трех страницах, в спокойном академическом тоне она сообщала мне, что квартира, где я сейчас нахожусь, является как бы опорным пунктом пришельцев, их операционной базой. Выключенной, как скала в реке, из нормального течения времени. По неизвестной причине ее прежний хозяин пропал без вести где-то в начале 60-х годов, и квартира застряла там же, как кабина лифта между этажами. И, разумеется, попасть в нее из середины 80-х так же невозможно, как сесть в ушедший двадцать лет назад поезд. Ирина предлагала, если я захочу, остаться там, где я сейчас, в роли полномочного резидента и эмиссара, то есть в такой же, какую сама Ирина занимает в нашем времени. Все необходимое для моей легализации в квартире имеется. Если меня такая перспектива почему-либо не устраивает, я могу возвращаться, как условлено, произведя определенные манипуляции с автоматикой управления. Инструкции прилагаются. Далее Ирина вдруг сбилась с официального тона.
«Алексей, чтобы не было никаких неясностей… Ты мне небезразличен, я хотела бы вновь встретиться с тобой. Я бы не должна этого говорить, но хочу, чтобы ты знал. Если же ты останешься там, то получишь возможности и способности, которые непредставимы для обычного человека. Мне будет жаль, что я больше не увижу тебя. Но ты, если захочешь, 1 августа 1972 года сможешь встретить меня утром, возле здания МГУ. Я буду там сдавать вступительные экзамены. Остальное зависит от тебя». Дальше она вновь вернулась к практическим вопросам. Письмо заканчивалось словами: «Как бы ты ни решил, тот предмет, что лежит в верхнем ящике стола, – твой. И пригодится в любой жизни. Прощай или до свидания. Ирина».
