Владимир Романовский - Польское Наследство
— В Полонии?
— Да. Там сейчас неспокойно, но, возможно, тебе это только на руку?
— Э… Не знаю…
Хелье подумал — не сказать ли Мишелю, где он может найти цирюльника Томлина, чтобы не терять связь, но решил, что для татя, пусть и утонченного, элитного, и возможно полезного в будущем — слишком много чести. Императоры, конунги, архиепископы — и Мишель? Нет, лучше не надо.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. СОН И ЯВЬ
Мрачно радуясь вернувшимся к нему силам, Насиб плотно поел и прилег отдохнуть. Хозяева дома, боявшиеся до дрожи в коленях и локтях своего гостя, не тревожили его, и разговаривать старались только шепотом. Менее прозорливые, чем Саул, неискушенные, они не знали, для чего Насиб прибыл в Киев, и знать не хотели.
Насиб проснулся глубокой ночью с улыбкой на губах. Улыбка магометанина, идущего на смерть уже в одиннадцатом веке известна была всему миру. И уже тогда напоминала она улыбку адвоката, поймавшего обвинителя на технической детали, отменяющей все остальные аргументы. Схватить Бога за руку, поймать Его на слове, заставить выполнить то, что тебе хочется — что может быть значительнее? Погиб в борьбе с неверными — подавай, Бог, все, что обещано было мне в случае такого исхода! А каким именно образом исход этот получился — об этом Ты, Аллах, ничего не говорил. Возможно, в представлении некоторых магометан, Аллах, дабы сохранить лицо, делает вид, что все свершившееся соответствует Его пожеланиям. Ну, может, слегка только поломается, поотнекивается. Мол, что же ты, Насиб, полез к неверным, они ведь тебя не приглашали? А это не имеет значения, возразил бы Насиб. Не сказано ведь — не лезь к неверным. Но позволь, ты ведь и нож, и сверд с собой взял, значит, знал, на что идешь? А об этом тоже нечеого не сказано, возражает Насиб. Не сказано «не знай, что будет». И не жалко тебе было убивать безоружного, спрашивает Аллах. А он неверный, парирует Насиб, а все неверные тебе, Аллах, отвратительны — во всяком случае мне так сказали, а Ты не потрудился возразить, а самому мне проверить было недосуг. Не виляй, Аллах. Полагаются мне мои девственницы и веселье, давай их сюда, и пусть мне будет хорошо. Тебе-то может и хорошо будет, а девственницам каково? Не крути, Аллах, говорит Насиб. Уговор был? Был. Условия я выполнил? Выполнил. И спорить не о чем.
Ну, конечно, не совсем так представлял себе Насиб все это. Аллах слишком умен, чтобы вступать в спор, когда правота явно на стороне Насиба.
Воспитывался Насиб в благополучной по южным меркам семье, и в детстве был любим. Учили его исполнению законов и правил, объясняли, что в любых бедах виноваты либо сами люди, либо неверные, а поскольку сами люди (ну вот, к примеру, ты, Насиб, или мы, наставники) никаких особых провинностей за собою не числим, вывод — кто виноват — напрашивается сам собой.
На переднем плане ландшафта доминировали неприветливые, скверно сбитые, дурно пахнущие постройки, а за ними простиралась пустыня, и заняться было решительно нечем, кроме очень скучных дел — помогать взрослым по хозяйству да бегать с ровесниками наперегонки. Будучи ростом невелик и телосложением некрепок, познал Насиб, что такое несправедливость, от своих же сверстников — они его временами били. Он отбивался как мог, но многие сверстники были сильнее. Как-то раз, один из сверстников, любивший издеваться над слабыми, обнаглел настолько, что последовал за убегающим от него Насибом в дом, и в помещение, где жены хозяина дома разделывали барана. Насиб, видя, что никто его защищать не собирается, выхватил из глинянного кувшина, предназначенного для хранения кухонных приспособлений, нож и сходу полоснул преследователя лезвием. Именно тогда он впервые понял, что человек — существо хрупкое. Как бы ни был силен или ловок человек, достаточно ткнуть его твердым и острым предметом — и куда делись сила и ловкость? Только боязнь возмездия останавливает людей от уничтожения личных врагов. Так подумал Насиб.
Преследователя удалось спасти. Дабы сохранить лицо, преследователь рассказал всем своим друзьям, что Насиб ранил его коварно, и что он отомстит Насибу. Насиб об этом узнал, и порочный круг замкнулся — у Насиба не было выбора, ему следовало обезопасить себя от нападений, то есть, атаковать первым. Что он и произвел, украв нож и пробравшись на рассвете в дом преследователя. По неопытности он нанес преследователю огромное количество ножевых ран, а тот все кричал и кричал истошно. Насиба схватили домочадцы.
Совет мудрецов селения порешил, что действия Насиба, если принять во внимание угрозы по его адресу, жестоки, но вполне оправданны. Но оставлять Насиба в селении было как-то неудобно, и его отправили в военную школу под Каиром. Наставники школы оценили ловкость Насиба, его врожденное умение появляться и исчезать незамеченным, и рвение. В первый раз в жизни Насибу не было скучно. Вскоре его перевели в элитный отряд «мстителей».
Большинство профессиональных убийц мо мере привыкания становятся более или менее приемлемыми членами общества. Зловещий восторг сменяется обыденностью. Убивающие же во имя идеи, мстители, напротив, уходят в себя, замыкаются на своей миссии, и из всех человеческих слабостей оставляют себе только тщеславие. Чем известнее жертва, тем больше славы. Насиб мстил — неверным, коварным, и людям вообще — за скуку в детстве, за унижения, за то, что есть на земле люди, которым бывает весело, за то, что ему не суждено жить среди таких людей.
Когда погиб Мстислав, и вести дошли до Насиба, единственной его мыслью было, что его обошли. Убийство высокопоставленного неверного требует затрат и должно быть санкционированно. Это главное. Несанкционированные убийства можно представить в невыгодном для убийцы свете — мол, он просто сумасшедший. Санкция — пропуск в вечную память людскую, соединение имени неверного с именем мстителя, это гордость в глазах сообщников при произнесении имени. Убивший без сакнции — просто убийца. Убивший по приказу — благородный мститель, вестник справедливости.
Киев не произвел на Насиба никакого впечатления. До Киева он видел Константинополь, Рим, и Флоренцию, и они тоже оставили его равнодушным.
Три дня потратил Насиб на вычисление и запоминание расположения комнат в тереме, и кто в какой спальне спит. Сведения эти предоставил ему похищенный им ратник, шедший из детинца в крог. Насиб пытал его, вытягивая сведения, а домочадцы делали вид, что не слышат приглушенных криков, доносящихся из подвала.
За час до рассвета Насиб тщательно приготовился к дальнейшим действиям. Ножи в обоих сапогах. Сонный порошок в мешочке на шнурке, на шее. Сверд привязан за спиной и прикрыт сленгкаппой — чтобы не мешал начальным действиям. Он выскользнул из дома, и домочадцы даже не заметили этого.
* * *Владимира и Вышату князь выгнал в Новгород — они ему надоели. Перед отъездом княгиня попыталась поговорить с сыном, но он сказал только, «Ирина, отстань, я уже не маленький». Эту манеру — называть мать по имени — он перенял от томной Элисабет.
В маленьком подсобном помещении на первом уровне терема, где прислуга хранила принадлежности для уборки, Анька-перс, задрав рубаху, спустив порты, и прижимаясь тощим подростковым арселем к неумехе по имени Жа, наставляла его яростным шепотом, а неумеха пристраивался, тыкался, и ничего у него не получалось, в основном потому, что был он ужасно напуган ситуацией — всё ему казалось, что рядом кто-то ходит, и скоро дверь откроют, и возьмут его за ухо и за ворот, и поведут — сперва пороть, а потом казнить. Особого нетерпения Анька-перс не проявляла. Жа был ей безразличен. Ей просто было ужасно интересно.
— Ну же, дурак… Не так, не так. Распрямись. Не приседай. Дай сюда…
Но от прикосновения ее ладони стало еще хуже, а от сжатия и совсем плохо. Жа обильно потел, сопел носом, вдыхая запах анькиных не очень чистых волос, и дрожал, и хотелось ему уйти и спрятаться.
В это же время прыщавый товарищ Жа, именем Гров, приятно проводил время в спальне Элисабет, услаждая себя и княжну. Опыта у него никакого не было, но пухлое тело княжны под ним, уютное, притягательное, само направляло, само подсказывало, что и как нужно делать, и княжна прерывающимся шепотом сказала:
— Если я буду кричать, ты закрой мне лицо подушкой, только не очень сильно. А то мать услышит, а с ней шутки плохи.
Вскоре Гров, стараясь не потерять контроль над собой, убедился, что княжна не шутит, и поспешно переместил подушку ей на лицо, и она вцепилась в нее зубами и крикнула приглушенно. Гров почувствовал горячую влагу и ускорил движения.
Ингегерд, утомленная дневными заботами, спала очень крепко и ничего не слышала.
* * *Боль в боку мучила Гостемила полночи, ослабла ближе к рассвету. Сон, который сразу начал ему сниться, отличался от обычных снов строгой последовательностью и совершенно реальной логикой событий. Вот мститель обматывает тряпкой железный крюк. Стена — три человеческих роста. Крюк падает на стену, удерживается и укрепляется веревкой. Мститель взлетает по веревке на кромку и поворачивает голову к реке. На востоке начинает бледнеть ночное небо. Гостемил видит мстителя, видит сосредоточенные черты лица, сдвинутые густые черные брови.
