Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку
Конечно, командиры боевых участков и войск полевого заполнения доложили Берестину о множестве недоделок и прочих трудностях объективного и субъективного планов, но теперь трагедии в этом Берестин не видел. Ничего подобного не имел ни один генерал прошлого сорок первого года. А ведь там, где войска заняли укрепрайоны вовремя — по Днестру на Южном фронте, — немцы с румынами за полтора месяца выбить их так и не смогли, и УРовские батальоны оставили свои позиции по приказу, когда фронт прогнулся аж до Николаева.
Берестин не стал осматривать другие доты, он увидел главное для себя и вновь погнал свой кортеж к аэродрому.
Недалеко от Смоленска он посетил лагерь пленных поляков. Почти пятнадцать тысяч солдат и офицеров старого Войска Польского жили в довольно приличных условиях — намного лучше тех, которые довелось узнать Маркову.
Берестин лично обошел бараки, выслушал претензии и пожелания, ответил на вопросы, и честные, и «провокационные», еще раз подивился, как мало изменился польский характер по сравнению с семьдесят девятым годом, а потом собрал в столовой человек полтораста из наиболее авторитетных. Им и сказал, что хотел. Даже здесь, среди самой образованной и культурной части пленных, ему пришлось не очень просто.
— Пан командарм, — поднялся из первых рядов худощавый симпатичный капитан. — Пусть я лично готов воевать и за черта и за дьявола, лишь бы против немца, но так то я. А другие спросят — не хотят ли русские руками поляков побить немца, а потом, когда не останется ни немцев, ни поляков, снова забрать Варшаву себе? Как уже забрали Белосток?
— Пан капитан не читал Ленина?
— Нет, прошу пана, у меня были другие интересы.
— Если пан поверит мне на слово, я скажу, что Ленин и партия большевиков неизменно выступали за независимость Польши. Что и было подтверждено в восемнадцатом году.
Алексей кивнул адъютанту, тот исчез и вскоре вернулся с целой стопой коробок папирос и сигарет.
— Панове, курите и чувствуйте себя свободно. Не скрою, у меня масса дел, и я нашел бы лучшее применение своему времени, чем беседа с вами, не в обиду будь сказано, но я давно и серьезно интересуюсь польским вопросом и сейчас имею наверняка последний случай спокойно поговорить с настоящими поляками. Конечно, считаю своим долгом предупредить, что после нашей беседы ни один из вас в ближайшие две недели не увидит никого из своих товарищей, кроме сидящих здесь…
По залу прошел гул.
— Спокойно, панове. Вы военные люди, а я уже сказал вам столько, что не могу рисковать. Те из вас, кто согласится на мои предложения, получат соответствующие возможности, прочие будут изолированы вплоть до эвакуации лагеря в глубь страны, потому что на территории, которая на днях станет театром военных действий, мы вас, конечно, не оставим.
Вскочил толстый полковник.
— Не будет так, что вы нас просто… ликвидируете?
Берестин пожал плечами.
— Зачем, пан полковник? Мы вас врагами не считаем. А за некоторые… исторические недоразумения… ни вы, ни я личной ответственности не несем. К тому же я ведь немедленно обещаю дать любому из вас в руки оружие.
— Ваш СССР способен выставить на фронт десятимиллионную армию. А нас две-три дивизии. Зачем мы вам?
— Мы — братья по крови, хоть судьба и история долго нас разводили. Под Грюнвальдом мы сражались вместе, к вам на помощь пришли русские полки. Какую личную выгоду имели те, кто там погиб? Вот и я, с одной стороны, хочу, чтобы каждый, кто способен и желает воевать против общего врага, делал это. Раз! Пример нескольких тысяч воюющих поляков поднимет на борьбу еще десятки тысяч — это два. А десятки тысяч бойцов в тылу врага — уже серьезная для нас помощь. Польская армия, сражающаяся в одном строю с нашей, — серьезный аргумент за изменение послевоенных границ в пользу той же Польши. Три.
— А какие это будут границы? — выкрикнул кто-то.
— Ну, я не Лига Наций. Не скажу точно. Но думаю, что все исконно польские будут польскими. Что вашими не будут ни Смоленск, ни Киев — могу ручаться…
В зале сдержанно засмеялись. Очевидно, идеи Пилсудского разделяли далеко не все.
В общем, Берестин беседовал здесь три часа, и результаты его удовлетворили.
В западной части округа Берестин с удовлетворением отметил, что намеченные меры маскировки и дезинформации уже действуют. С десятого июня были запрещены всякие самостоятельные передвижения военнослужащих, чтобы исключить возможность действия абверовской агентуры. Теперь каждый боец и командир, обнаруженный за пределами части, подлежал задержанию и строгой проверке, если только не имел специального, ежедневно заменяемого пропуска. И за первые дни действия этой меры было задержано не меньше сотни агентов в нашей военной форме. Введена была строжайшая охрана линий связи, вокзалов, автодорог и мостов, постоянная радиопеленгация, и агенты, не отловленные сразу, глубоко легли на дно, неведомо чего ожидая.
В то же время пограничники, чекисты и прибывшие в округ выпускники военных училищ имитировали бурную деятельность в давно покинутых военных городках, болтали лишнее в местах скопления людей, гоняли по привычным маршрутам машины, оборудовали для немецких воздушных разведчиков ложные аэродромы.
Рычагов, встретивший Берестина в приемной штаба округа, доложил, что за те дни, в которые командующий отсутствовал, авиация перехватила над нашей территорией тридцать два немецких разведчика. Два сбиты, восемь посажены у нас, остальные отогнаны. В Москву поступило пять серьезных нот.
— Про ноты знаю. Наплевать и забыть. Но работать надо аккуратней. Не всех отгонять. Там, где у нас ложные позиции, — пусть летают. Прочих деликатно сажать. И скажи особистам — пусть они организуют от двух-трех экипажей просьбы о предоставлении политического убежища, они, наверное, еще не разучились? Пусть признаются, что готовится нападение на СССР. Посмотрим, как Берлин отреагирует.
Рычагов доложил о готовности аэродромов перехвата и о развертывании придуманных им зенитных батарей-ловушек. Все шло по плану.
— Запомни, Рычагов, — высказал Берестин наболевшую мысль. — Если со мной что случится, главное — массированное использование авиации. В первое время ты неизбежно окажешься слабее, и упаси тебя бог пытаться успеть везде. У тебя будут требовать прикрытия и поддержки все, но ты не поддавайся. Не позволяй раздергивать авиацию по эскадрильям и звеньям. Пусть где-то останутся дырки, но меньше чем полками самолеты не выпускай. Полк не разобьют, а поштучно запросто расколошматят.
Он-то помнил, как оно было в тот вариант, — хоть парой, хоть одним самолетом, но прикрой переправу, хоть звено, да подними на штурмовку… Даже из Москвы такие приказы поступали.
И опять все дело сводилось к тому, что несчетному легиону «ответственных людей» всегда проще и понятнее казалось и кажется имитировать деятельность, не считаясь с ценой и кровью — исполнять любые указания и намеки сверху. Что корпус спалить без пользы к юбилейной дате, что кукурузу в Вологде сажать, что личных коров резать для приближения коммунизма — для этого ряда «партийных» деятелей все едино.
— Товарищ командующий, — вдруг встал Рычагов, — разрешите доложить: своей властью арестовал ряд ответственных работников НКВД за саботаж и пособничество врагу.
— Ну-ка? — заинтересовался Берестин.
— Такие-то и такие-то вопреки моему прямому приказу отказались выполнить распоряжение об изменении планов строительства аэродрома. Задерживали отправку техники и рабочей силы, ссылаясь на не отмененный для них приказ наркома… То есть Берии… Некоторые сотрудники того же ведомства вызывали к себе моих командиров, в особенности зенитчиков, угрожали им и требовали невыполнения моих приказов и даже ваших… Под большим секретом и под роспись сообщали, что мы с вами — пробравшиеся в войска враги, злоупотребившие доверием товарища Сталина.
— Интересно, — развеселился Берестин. — Прежде всего они там плохие стилисты. Как могут враги — злоупотребить? Это их естественная обязанность — вредить. Я бы с удовольствием с этими ортодоксами побеседовал. Но недосуг. Ты уж сам разберись. Дураков вышли за пределы округа, врагов — сам знаешь. В общем, по закону.
— Товарищ командующий, среди них — начальник особого отдела ВВС округа.
— Ну и что? — не понял пафоса Алексей.
— Это он доносил на меня Берии еще раньше. И не успокоился до сих пор.
— Тем более…
— Я бы не хотел, чтобы это выглядело как месть.
— Оставь эти слюни! — рявкнул Берестин. — Война на носу! Считаешь нужным — суди и расстреливай. Или перевоспитывай. Твое дело. А у меня сейчас другие заботы.
…Счетчик отщелкал свое. Та часть отечественной истории, которая на десятилетия получила неконкретное, но пронзительно ясное и грустное наименование «до войны», — эта часть завершилась.
