Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Пора было рискнуть.

— Это — для всех, — сказал я громко. — Но есть и другой путь.

Толпа снова затихла, пытаясь понять, в чем подвох.

Я сделал паузу, обводя взглядом их напряженные лица. У меня давно в голове грелась одна рисковая идея, и решил пойти на эту авантюру.

— Путь для тех, кому мало просто скостить срок. Для тех, кто готов искупить свои преступления перед страной и людьми не потом, а кровью.

— Мне нужны не просто рабочие. Мне нужны солдаты. Те, кому нечего терять. Те, кто готов умереть, но и получить шанс на полное очищение имени.

Я видел, как напряглись некоторые из арестантов.

— Тот, кто пойдет со мной в бой, получит лучшее английское ружье, добрый паек и жалование. Тот, кто выживет, — получит полное прощение и чистые бумаги и новую жизнь. Но предупреждаю: отбор будет жестоким. Я сам буду отбирать каждого.

Наступила тишина. И тут ее разорвал хриплый, простуженный голос. Из первых рядов, растолкав соседей, вышел кряжистый мужик с поломанным носом и унтер-офицерской выправкой.

— Какое ружье, ваше высокоблагородие? И кто командовать будет? Офицеры ваши — гвардейские хлыщи, что пороха не нюхали?

Я смерил его взглядом с головы до ног, не скрывая насмешливого интереса.

— А тебя, мил человек, на каторгу не за дерзость ли отправили? — спросил я громко. — Уж больно ты смел, как я погляжу.

По толпе пронесся нервный смешок. Унтер не дрогнул.

— Так тебе смелые нужны, ваше высокоблагородие, али овцы покорные, чтобы блеяли в строю?

Вместо ответа я усмехнулся. Этот старый волк мне определенно нравился.

— Мне нужны именно такие, как ты. Смелые. А на твои вопросы отвечу. Ружья — английские «Энфилды». Командовать будут унтер-офицеры. А офицеры, — я обвел взглядом толпу, — офицеры прошли войну, а некоторые — и не одну.

И тут из задних рядов вышел худой каторжник с горящими глазами и заговорил с польским акцентом:

— Пан полковник! Мы сражались за свободу нашей родины! Вы идете помочь другим народам? Если это так — мы готовы пролить свою кровь за их свободу, как проливали за свою!

Это был прорыв. Прагматичный вопрос старого солдата и идейный порыв бунтовщика сломали лед.

— И меня запишите!

— Я пойду!

— К черту эту каторгу!

Люди ринулись вперед, к крыльцу, отталкивая друг друга, выкрикивая что-то, протягивая руки. Угрюмая, серая масса вдруг ожила, превращаясь в сотни отдельных, отчаянных судеб, ухватившихся за призрачный шанс.

Я смотрел на это начинающееся безумие. Затем медленно повернулся к начальнику острога. Он стоял рядом, бледный, с отвисшей челюстью, и в его глазах застыло полное, абсолютное изумление.

— Организуйте запись, господин полковник, — уже спокойно сказал я. — Отдельно — на работы. Отдельно — в солдаты.

Я спустился с крыльца и пошел к воротам.

— Но, ваше высокоблагородие… — залепетал он мне вслед. — Как же… без конвоя? Куда? Это же…

Я остановился.

— Они будут под моим конвоем, полковник. И на моем обеспечении. Ваша задача — подготовить списки и передаточные ведомости на тех, кто согласится. Всех. Отбор я проведу лично. И не стоит об этом сильно распространяться, кому надо тот знает, а лишний шум вреден, для дела.

Он кивнул, все еще не в силах поверить в происходящее.

Я пошел к выходу, не оглядываясь. За спиной ревел разбуженный улей — сотни голосов, в которых вместо привычной ненависти и отчаяния впервые за долгие годы зазвучала безумная, отчаянная надежда.

Февраль в Иркутске пролетел, как один лихорадочный, бесконечный день, спрессованный в тугую пружину ожидания. Колеса моих проектов, до этого лишь медленно проворачивавшиеся, теперь завертелись с бешеной скоростью. Из тюремного замка шли списки добровольцев, в контору Лопатина каждый день прибывали гонцы с донесениями, скрипели перья, составляя сметы и контракты на закупку провианта, фуража и сотен лошадей.

Я жил в этом вихре, разрываясь между тремя главными точками приложения силы.

Подготовка сруба возле поселка Евсея. Я вникал во все, обсуждал с Ольгой расположение комнат, заставляя Евсея переделывать планы.

Вторым делом точкой была глухая, еще скованная морозами тайга к северо-западу от Иркутска. На целую неделю мы с Загоскиным и десятком казаков ушли на рекогносцировку будущего маршрута Ангаро-Ленской дороги. Это была тяжелая, изнурительная работа. Мы продирались сквозь бурелом, по колено вязли в ноздреватом снегу, ночевали у костров, слушая вой волков. Загоскин преобразился. Кабинетный мечтатель исчез, уступив место одержимому, азартному первопроходцу. С горящими глазами он размахивал теодолитом, доказывал преимущества одного ущелья перед другим. Я слушал его, остужая его пыл своим прагматизмом: «Здесь красивый вид, Михаил Васильевич, но слабый грунт, поплывет по весне». Это был спор двух творцов, рождающих из дикого хаоса природы стройную линию будущего стального пути.

Но главной точкой, центром моей вселенной, был тихий, теплый дом Лопатина. Ольга уже почти не выходила из своих комнат. Ее движения стали медленными, осторожными, живот заметно округлился. Иногда я возвращался из очередной поездки — усталый, пахнущий морозом и конским потом, — и молча опускался на колени у ее кресла, клал голову ей на колени и просто закрывал глаза. Это были минуты абсолютного покоя, то самое тихое, беззащитное счастье, ради которого я и вел все свои войны. Добывал, убивал, сражался, искал… И ради него же я вновь отправляюсь туда. За Амур.

А еще была работа со списками в солдаты, я внимательно читал и изучал карточки, разговаривал с каторжанами и принимал решения.

Понимая, что скоро мне придется уехать, я потратил несколько дней на поиски Иркутске специалистов. Я нашел известного в городе доктора, педантичного немца по фамилии Крафт, и лучшую повивальную бабку — Василису Петровну, строгую, но, по слухам, творившую чудеса вдову. Я лично говорил с каждым, заплатил им неслыханный по местным меркам гонорар вперед, взяв с них клятву, что до самых родов они ни на шаг не отлучатся из города и будут готовы явиться по первому зову. Мой главный тыл должен был быть под самой надежной защитой.

Так пролетел месяц. Сруб был заложен, предварительный маршрут дороги намечен, ядро моей будущей армии набрано из отброшенных обществом людей, а Ольга находилась под неусыпным присмотром.

Однажды вечером я стоял у окна, глядя на почерневший, тающий на улицах снег. Время вышло. Распутица вот-вот должна была превратить тайгу в непроходимое болото, а Ольга могла родить в любой день. Буря, к которой я так долго готовился, стояла на пороге. И именно в этот момент в комнату вошел взволнованный Лопатин.

— Прибыли, Владислав Антонович! На подходе к городу! Ваши офицеры и главный караван!

Глава 6

Караван вошел в Иркутск на закате. Огромные, крытые брезентом сани, проделавшие путь через всю Россию. Офицеры в заснеженных, жестких от мороза тулупах и бекешах спешивались, слезали с саней, разминая затекшие ноги, их голоса и резкие команды наполнили город суетой.

Прихватив Соколова, я подъехал к заставе, когда они, стряхивая с воротников снег и спешивались с лошадей. Морозный воздух наполнился говором, фырканьем усталых коней и отрывистыми командами. Я видел их лица — обветренные, почерневшие от долгого пути, и глаза, в которых смешались усталость и нетерпеливое ожидание.

— Оставьте. полковник! — сказал я, когда полковник Гурко подошел для рапорта. — Вы проделали долгий путь! Сначала отдохните в человеческих условиях. Размещением людей займется ротмистр Соколов, — я кивнул своему «адъютанту». — Офицеров — в хорошую гостиницу. Унтер-офицеров и солдат — на постоялые дворы. Груз — под усиленную охрану здесь, на складах господина Лопатина. Всем немедленно организуют баню и горячую пищу. Совещание — завтра утром. А с вами, полковник, мы поговорим сейчас.

Через два часа я уже сидел в номере «Американской» гостиницы, который был снят для Гурко. Перед жарко натопленной печью стоял стол, на котором дымился чай и стояла нетронутая бутылка коньяка. Полковник, успевший смыть с себя дорожную грязь, выглядел посвежевшим, но утомление все еще сквозило в его глазах. Он не сидел, а стоял у стола, как на рапорте.