Разночинец (СИ) - Прутков Козьма Петрович
Ночевать мне предполагалось в той же избе, в чуланчике на охапке сена. Ночью еще было холодновато, но шинелька выручала. Уже было думал идти спать, но тут опять понадобились мои «фершалские» таланты.
- Тама… – казак покосился на арестантскую избу. – Один из варнаков вроде отходить начал. Положено тебе его оглядеть. Да не боись, мы присмотрим.
«Варнак» оказался из буйных, сплошь закованным в кандалы, по рукам, ногам и даже в ошейнике на шее. Я сам не медик, но сразу понял, что арестант до утра не доживет. С каждым вздохом в его впалой груди что-то булькало и натужно хрипело, глаза на изможденном лице запали, а из уголка губ текла розовая слюна.
Я сначала с ужасом подумал, что арестант туберкулезник, но его сосед, пожилой, заросший по глаза бородой дедок, тихо подсказал:
- Сенька непокорный, лихой парень, так ему всю требуху конвойные отбили еще на прошлом этапе.
Я молча вышел из камеры и потопал за своим фельдшерским саквояжем, который мне выдали перед этапом. В саквояже почитай ничего полезного не было, но когда сортировал содержимое, приметил небольшой флакон из темного стекла с притертой пробкой и кривой надписью на приклеенной бумажке – «лауданум», то бишь опиумной настойкой на спирту.
Налил половину ложки и влил парню в рот.
- Теперь заснет… наверное…
И тут как из рога изобилия посыпались жалобы от остальных арестантов. Я растерянно посмотрел на казака, а тот в ответ равнодушно пожал плечами: мол, если время своего девать некуда – пользуй.
И добрых два часа пользовал: промывал, мазал, перевязывал. Можно было послать и все бы поняли, как начальство, так и арестанты, но не смог – сказалась гребанная цивилизованность. Как не сблевал во время процедур – бог весть. Язвы, расчесы, нарывы, стертые из-за кандалов ноги едва ли не до костей, смрад давно немытого тела, прыгающие жирные бельевые вши…
Вышел уже затемно, совершенно опустошенным. От бессилия настроение сильно испортилось, я выругался про себя и потопал в избу, но попасть в свой чуланчик опять не довелось.
- Хороший ты человек, фельдшер, – ко мне подошел один из вольнонаемных возчиков. – Идем, чайку похлебаем! – он махнул рукой и радушно улыбнулся. – И к чаю чего найдется. Идем, уважь, не побрезгуй.
Я согласился, потому что в беседах с народом сам учился, почерпывал полезное, от говора, до бытовых особенностей. Тем более, с вольными общаться не запрещалось.
Возницы неожиданно оказались куда богаче чем остальной люд и даже начальство. На чистых тряпицах возле костерка с булькающим на нем чайником, было разложена шикарная снедь: сало, колбаса, копченое мясо, колотый кусковой сахар и даже, пряники и шоколад.
Скажу сразу, такого приема я не ожидал. Мне сразу вручили кружку ядрено заваренного чая, подкладывали еду, в общем, приняли как родного.
- Вот сразу видно – душа человек!
- Так и мы завсегда с уважением к хорошим людям!
- Хват-парень, я так сразу и сказал…
- Глядь, интилихент, а с пониманием к простому люду…
- Давай чайку подолью, скусный…
- А сахарок, сахарка подложи…
- А вот пряничек! И ветчинка!
Я сильно растерялся, не понимая, чем вызвано такое внимание, но потом списал на то, что это благодарность за помощь заключенным.
И сильно ошибся.
Разгадка появилась чуть позже.
В какой-то момент я заметил, что все вокруг исчезли, а я остался наедине с только одним возницей, которого все называли Борисом Трынпулем, а еще Выкрестом. Развязный смуглый парень с нервным, смуглым лицом.
- Видишь как бывает, – он обвел рукой снедь. – А бывает, вовсе никак… - он с насмешкой ухмыльнулся. – На том свете людишкам сахарок без нужды…
Я промолчал, потому что не нашелся что ему ответить. Сразу стало ясно, что меня пригласили к костру не для того, чтобы отблагодарить.
- Тут нам птичка напела… – голос Выкреста стал ледяным. – Что ты человека божьего грохнул. Да не простого, а уважаемого. Всяко бывает, я не осуждаю, может Глаз сам нарвался, но дело в том, что отец евоный, сильно горюет, да большие деньги за убивцу объявил. Да сам порывается еще посчитаться своим руками. Что скажешь, фершал?
Я опять промолчал, лихорадочно пытаясь найти выход из положения.
- Ты слушай, слушай… – продолжил цедить Трынпуль. – Тебя сейчас и деваться-то некуда, даже если нет на тебе вины. Как оно положено? Ежели бы повинился полиции, можыть тебя бы и оправдали по закону, а ты просто убег. Кругом виноват, получается. Так что не думай признаться капитану, он тебя враз в кандалы забьет, а в Усть-Куте только будут разбираться. А по дороге… по дороге всякое может случиться.
Я немного пришел в себя и поинтересовался у Бориса.
- И что ты предлагаешь?
- А ничего пока… – возчик растянул губы в улыбке. – Дружи с нами фершал, будешь всегда сыт, пьян и с деньгами. А там посмотрим, может вместе и найдем выход из положения. Сделаем из тебя человека…
Мне осталось только кивнуть. Другого выхода я так и не нашел. Выкрест был прав.
Глава 6
Николай Дмитриевич Добронравов служил по полицейскому ведомству уже десятый год. И служил беспорочно, иначе не достиг бы должности пристава следственных дел, одного из двух в этом городе. Всегдашний бардак, столь обычный для хранимой господом Богом России отвел Николая Дмитриевича от перевода в ведомство судебное, как того требовал закон, принятый еще лет пятнадцать назад. А потому он трудился на прежнем месте, лелея надежду вырасти в чине, благо в воздухе запахло нешуточными переменами. На самом деле в воздухе все еще стоял острый, дерущий горло запах гари, но чуткий нос господина Добронравова улавливал и нечто иное. Нос его чуял кровь, ведь не может выгореть губернский город, мало что не весь, и чтобы ничья голова с плеч не полетела. Да быть того не может. Полетят головы! Непременно полетят! И среди этих голов не будет его собственной. Потому как он кругом молодец. Николай Дмитриевич еще раз просмотрел отчет, который в обед должен представить самому Аполлону Давыдовичу, тайному советнику и председательствующему в Совете Главного управления Восточной Сибири.
— М-да, — пожевал он губами, со вкусом вчитываясь в тщательно выписанные буквы. Николай Дмитриевич был изрядный педант и аккуратист, отчего учитель чистописания в гимназии любил его словно родного сына. Буковка к буковке, и даже фита в слове Федор вышла из-под его пера украшенная залихватским зигзагом. Господин пристав не терпел новомодностей и фиту фертом не заменял никогда. Почитал этакое дело низким.
Господин пристав был шатен тридцати шести лет, и роста, и телосложения среднего. Лицо имел круглое, малость смахивающее на кошачье. На такую не слишком приличную мысль наталкивали жидкие усишки, которые, как Николай Дмитриевич ни старался, расти густой щеткой не желали нипочем. Он с младых ногтей мечтал о щегольской эспаньолке, но вот не угораздил господь. Да и циркуляры родного ведомства тоже не позволяли подобных вольностей. Покорителем сердец господин пристав так и не стал, и состоял в счастливейшем браке с благонравной, но не слишком красивой дамой, родившей ему четырех дочерей, как две капли воды походивших на нее саму. Безграничное засилье любимых женщин в небольшом особнячке на окраине отчасти и стало причиной следственных успехов Николая Дмитриевича. Он не слишком любил бывать дома, предпочитая ему службу, а дальние командировки в особенности.
Господин пристав, ввиду вышеизложенных обстоятельств, всегда шел в присутствие раздраженный и нервный, успокаиваясь лишь после первого стакана крепкого чаю. Впрочем, манеры его были всегда безупречны, а понимающая улыбка могла тронуть даже черствые сердца отпетых варнаков, которых нижние полицейские чины тащили к нему на допрос с регулярностью, достойной лучшего применения. Сибирь! Николай Дмитриевич и к этой публике знал особый поход, умея разговорить даже самого большого молчуна. Впрочем, в случае, если молчун бывал уж слишком упрям, то для особых надобностей в околотке служил унтер Архип Петров Жданов, который виртуозно управлялся своими пудовыми кулаками и кнутом с вшитым в кончик свинцовым грузом. Просто милое дело, до чего искусен был Архип в тонком следственном деле. Бывает, махнет кнутом по подвешенному к потолку телу, и аккуратно, почти нежно отдернет свое орудие назад, повесив на спине испытуемого немалый кусок кожи. И такой истошный визг издает суровый, битый жизнью душегуб, что только диву даешься. И где он его столько лет прятал, разговаривая густым басом?
