К. Медведевич - Ястреб халифа
Аммар, озадаченный нежданно открывшимся выбором, долго прикидывал с чего начать, и в конце концов остановил свой выбор на Камар.
Прошло три дня
со времени прихода войск Саракусты
Надим Ибрахим разместился — впрочем, как и все, кто прибывал в Мерв этой осенью — в одном из пустующих домов, сгрудившихся в обезлюдевшем оазисе к западу от города.
Аммар с четырьмя приближенными, среди которых был и его любимец, поэт и насмешник Абу-ль-Саиб Аль-Архами, вошел в комнату. По стенам стояли два дивана с вытертой до ниток обивкой и два колченогих табурета. Разместившись среди убогой мебели, все стали хихикать и переглядываться — Ибрахим пошел за рыбыней и долго не возвращался, и отпускаемые на его счет шутки становились все злее.
Наконец, в пыльную неприбранную комнату вошла женщина — в выцветшем линялом платье когда-то желтого цвета, к тому же она была рыжей, а ноги ее были черны от грязи. Аль-Архами прошептал: "Черны глаза возлюбленной моей…", и все так и покатились со смеху. Женщина, однако, невозмутимо уселась в углу прямо на голые доски пола, скрестив грязные босые ноги. Затем принялась настраивать лютню. Когда она взяла первый аккорд, все затихли — правда, кое-кому пришлось зажать себе рот рукавом, чтобы сдержать смех.
Камар тронула струны и запела:
— Завершилось время обмана! Где бы ты ни прятался, выйдет на свет твоя тайна…
Когда она дошла до строк: "Мое сокровище — тайна, которая лучше клада; Бессмертием награждает пленительная ограда. Нельзя не убить мне тайны; живет она только в смерти, Как тот, кто пленен любовью: тоска для него — отрада", Аммар и аль-Архами, едва сдерживая крики восторга, повалились с диванов на пол. Аль-Архами сдернул с головы свой талейсан и натянул драное одеяло с дивана, а его друг ибн Маккари схватил корзину с бутылками оливкового масла и водрузил себе на макушку, руками продолжая отбивать такт. Бутылки попадали и разбились и в корзине, и на полу, масло текло по лицу и груди ибн Маккари, а он кричал, как торговки на базаре, от переполнявших его чувств, — не обращая внимания на Ибрахима аз-Зухри, который бегал вокруг и восклицал: "Мое масло! Мои бутылки! Мое масло!"
Так певица Камар заняла свое место на пирах халифа Аммара ибн Амира, и слава ее распространилась по всем землям верующих.
Прошло еще четыре дня
… Сопроводительное послание, прилагаемое к дарам Хайрана ибн Махсуда, было составлено по всем правилам и написано изящным почерком насх с прекрасно выдержанными по размеру буквами алиф. Но, как уродливое пятно на белой верблюдице, все портила досадная ошибка, допущенная катибом: вместо "Неужели ты, да возвеличит тебя Всевышний, сорвал с меня покров своих милостей и лишил меня щедрот своей дружбы?" было написано "лишил меня щедротами своей дружбы". Аммар пришел в страшную ярость: стоило ли выбирать калам из лучшего басрийского тростника и выводить заглавные буквы почерком сульса, чтобы вот так опозориться и испортить дорогую хатибскую бумагу? И он написал наместнику Саракусты: "Что же ты шлешь мне послания с ошибками? Бичом убеди своего катиба в необходимости соблюдения правил".
Свое ответное письмо Аммар отдал начальнику тайной стражи Исхаку ибн Хальдуну, которого только что назначил управляющим новым ведомством — диваном барида: теперь в ведении хитрого и склонного к коварству ибн Хальдуна находились еще и почтовые станции — а также пересылаемые через них письма.
"Посмотрим, через сколько дней Хайран выпорет своего катиба", с удовлетворением подумал Аммар, — ему самому было любопытно, насколько быстро получится обменяться письмами с далекой Саракустой.
Так он подумал — и с неменьшим удовлетворением осмотрел обеих присланных женщин. Хайран почтительнейше уведомлял его о достоинствах каждой. Обе были купленными невольницами, которых берут не для потомства, а приближают к ложу ради наслаждения. Одной едва исполнилось восемнадцать, и ее привезли из Ханатты, — она утратила чистоту, зато была обучена всем премудростям любовного искусства. Аммару уже приходилось смотреть на бесстыжие и попирающие целомудрие книги ханаттани с рисунками и миниатюрами, от которых кружилась голова и восставало все, что могло восстать у мужчины: на этих изображениях не сразу можно было понять, сколько человек проделывают то, что происходит между мужчиной и женщиной, и кто из участвующих в забавах мужчина, а кто женщина, — настолько замысловаты оказывались позы, в которых сплетались гибкие смуглые тела на рисунках.
Хайран сообщал, что ханаттянка "искусна в игре на флейте — во всех смыслах, мой повелитель", и Аммар, сообразив, что имеется в виду, осмотрел женщину еще раз: та выдержала взгляд с не подобающим женщине ее положения бесстыдством. Лицо ее было открыто как лицо рабыни-язычницы, а шелковое энтери едва сходилось на пышной груди. Талию ее можно было охватить ладонями, и чеканный пояс перехватывал ее, как спинку осы. Она была смуглой, как все уроженки Ханатты, каштановые волосы завивались в крупные мягкие локоны. Рот у нее и впрямь был большой и пухлый, а глаза смотрели нагло и приглашающе. "Она наездница среди наездниц, неутомимая в скачке", расхваливал ее Хайран в своем письме.
Вторая невольница была из верующих аш-шариток, и Хайран выписал ее из столицы. Она была полной противоположностью ханаттянке: девственна, стыдлива, с белой гладкой кожей, черноволоса — несколько худощава на Аммаров вкус, зато искусна в игре на лютне. Под игрой на лютне имелась в виду именно игра на лютне, безо всяких подвохов, — к тому же девушка, несмотря на юный возраст (ей едва исполнилось шестнадцать) прекрасно слагала стихи. Таких невольниц в столице принято было покупать ради нового философского поветрия — любви удри, не предполагающей соития. Во всяком случае, в течение какого-то времени, которое влюбленные проводили в разжигающих ласках: по правилам игры позволялось лишь "срывать тюльпаны уст и наслаждаться гранатами грудей".
Самое притягательное в этом развлечении было то, что с возлюбленной можно было соединяться в собрании — хотя Аммар, попробовав сам, решил, что только в собрании это и возможно. Будь они наедине, он бы не устоял перед желанием сгрести женщину в охапку и поступить с ней, как мужчина поступает с женщиной. Впрочем, возможно, он просто несколько одичал на этой войне, пребывая вдали от столицы, в окружении старых вояк, которые, глядя на модные новшества, бурчали, что женщина дана мужчине как пашня, и ее нужно пахать за занавеской, а не лизаться с ней как котенок за подушками.
Еще раз поглядев на обеих невольниц, сначала на каштановую, потом на черненькую, Аммар решил заняться ими не откладывая.
Вечер того же дня
…За подушками они оказались, когда вино уже кончалось. Аммар забрал лютню из рук девушки, и они опустились на ковер за валиками и отороченными бахромой и кисточками майасир. Белолицая красавица нежно вздыхала, они жадно целовались, среди немыслимого числа шелковых одежд, скрепленных шнурами на застежках, он не сразу освободил ее плечо, и уж совсем не скоро его ладони добрались до прохладной кожи ее грудей. Она разожгла Аммара так, что ему пришлось ее оттолкнуть, когда она прикусила ему нижнюю губу. Тяжело дыша, он поднялся и пошел к себе во внутренние комнаты. Хотелось чего-то простого и понятного, и Аммар велел привести ханаттянку.
Без длинных вступлений он приказал ей раздеться, прилег на высокие подушки, поставил ее на колени и разрешил доставить себе удовольствие.
Она оказалась воистину прекрасной флейтисткой, но Аммар, устав от излишеств, через некоторое время поставил ее на четвереньки и хотел уже приступать, как в дверь поскреблись.
Женщина тихонько застонала, выгибая спину и облизывая губы язычком. "Господин, не оставляй меня как надкушенное яблоко". Она тянула шею и встряхивала гнедой гривой как породистая кобылица. Ее ладони разъезжались на гладкой шерсти караитского ковра. Аммар заметил, что одним коленом его кобылка стоит на краю карты, и если он ее не переставит, то под угрозой окажется огромная стопка писем и документов — с перечислением имен военачальников, описанием войск, докладами о начислении жалованья, перечнями должностей и званий и кучей всего, чем приходится заниматься халифу верных во время, не занятое объезжанием лошадей.
— Какой шайтан несет тебя, о Хисан? — подавив стон, спросил Аммар скребущегося.
— Прибыл самийа, о мой господин, — дрожащим голосом откликнулся невольник.
— Вот пусть и отправляется к джиннам, — с удовлетворением ответил Аммар — и провел ладонью по ложбинке смуглой спины. Женщина наклонилась и повела бедрами, раскрывая свой цветок.
— О мой господин! Не ты ли приказал ему явиться с докладом немедленно, как только он прибудет? — Хисан явно опасался плетей и решил обезопасить себя напоминанием халифу об отданном приказе.
