Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
— Обученные, гады — подумал комиссар — ничего: и не таких били! С осторожностью — ведь боятся нас, даже безоружных!
— Не бойсь! — сказал ефрейтор — сперва вас спросят: коммунисты вы, или как? Мы не звери, лишнего греха не берем. Если не партийцы — может быть, еще поживете.
— Не поживут — сказал сержант — у обоих билеты нашли. У того партийный, у меньшого «сокола». Языки развяжут — в конце просто по пуле. А будут долго упорствовать — долго и помирать!
На месте сарая было пепелище. Сгорели еще две избы, забросанные гранатами вместе с защитниками; однако видимых следов ночного боя было на удивление мало. Скрытый яблонями, стоял восьмиколесный броневик, направив на дорогу ствол крупнокалиберного пулемета; двое солдат в пятнистом сидели и курили, свесив ноги в десантный люк. Еще один броневик перегородил улицу с другого конца деревни; солдаты сноровисто таскали канистры с бензином; кажется, какая-то техника стояла еще и за домами — видно было плохо. Занятые делом, пятнистые солдаты с автоматами мелькали по деревне то здесь, то там, заходили и выходили из домов, стояли у колодца, о чем-то говорили с мужиками. Амбар, куда сложили вчера собранное, был открыт, и там толпились мужики и бабы, волоча припасы по домам; стоял шум, вспыхивали споры, кто-то кого-то брал за грудки, замахивался кулаком. Бесчинства и разбоя не было видно — хотя солдатам армии эксплуататоров-буржуев полагалось грабить, насиловать, жечь и убивать, а трудовому народу — бросаться на врагов с вилами и топорами, или хотя бы сверкать ненавидящими взглядами, сжав кулаки.
— Товарищи, что же вы! — крикнул вдруг Гелий толкущимся мужикам — бейте белопогонную сволочь, чем можете: лучше умереть, чем жить в рабстве!
Никто не ответил — кто-то отвернулся, а кто-то усмехнулся злорадно. Гелий ждал за свои слова удара — или даже пули. Но ефрейтор лишь сказал лениво:
— Глотку не рви! На допросе сгодится. Еще орать будешь — горло сорвешь. Или просить — чтобы добили.
— Командир наш сначала всегда вежливо — усмехнулся сержант — будто интересно ему, совесть у вас еще осталась? «Вы в самом деле коммунист — или вас оговорили?» Послушает — а затем такое прикажет, что даже нам, грешным и все повидавшим, иногда не по себе. Не звери мы — бывает, честно предлагаем: отречешься, в подтверждение тайну какую выдав, или своего в расход — отпустим под слово больше против нас не идти. А коль уж сам выбрал иное — наша совесть чиста. Сам знал, на что шел.
Их подвели к церкви — тому же месту, где вчера крестьяне слушали речь. На ступенях церковного крыльца сидел человек в таком же пятнистом, как все солдаты — лишь с висящим на поясе парабеллумом и офицерским планшетом. Лицо его было страшным — похожим на оскаленный череп.
— В танке горел: жаль, что до конца не сгорел, сволочь! — подумал Итин — раз нас вместе привели, значит будут друг перед другом бить, как жандармы любили делать.
Против ожидания, первым вперед вытолкнули Гелия. А комиссар остался поодаль под охраной сержанта. Главарь оглядел Гелия с ног до головы, и приказал:
— Говори. Разрешаю. Сразу не убью — не бойся.
Гелию было страшно. Еще и потому что он не мог видеть старшего товарища, оставшегося за спиной. Зная, как подобает вести себя бойцу революции, Гелий хотел прокричать в лицо врагу что-нибудь вроде:
Вставай в надежде мир проклятых,
Бездомных, нищих и рабов.
Весь гневом праведным объятый,
На смертный бой идти готов.
Но голос подвел его, в первый же миг сорвавшись на кашель. Враг усмехнулся и сказал:
— Бодришься, герой — это хорошо. Потому что чем больше гонору снаружи — тем больше страха внутри. Честно отвечай — боишься? Ну?
Гелий не мог говорить — язык будто свело. И кивок головой вышел совершенно непроизвольно.
— И правильно боишься — сказал горелый главарь — это ведь все правда, про отрезание ушей, пальцев, и всего прочего, а также каленое железо и шомпола. Такие уж мы мерзавцы и палачи. И очень любим ставить научные эксперименты, как например — живот тебе разрежем, без всякого наркоза, чтобы глянуть: там высокие идеи, или такое же дерьмо, как у всех? Или полведра бензина — определить, кто ты есть: человек, который звучит гордо, или топливо живое для костра? После твой труп в канаве будут жрать бродячие псы — а мы уйдем дальше, жить и творить свои грязные дела. Сколько передо мной стояло — ваших.
Он взял лежащую рядом полевую сумку. Она была доверху набита красными книжечками — теми самыми, какие носят у сердца.
— Моя коллекция — пояснил враг — сюда я помещаю не просто уничтоженных мной лично, но лишь всяких так комиссаров, политруков, председателей с секретарями, ну и на худой конец, не ниже ротных — тех, о ком ваша партия и власть будет искренне горевать. Интересный процесс — превращение героев в мясо. Даже любопытно — попадется мне хоть кто-то, кто выстоит до конца, как на плакате вашем? Нет, в итоге все — лишь голая физиология без разума и воли. Так что, тебе очень повезло, что я не буду выпытывать у тебя ваших военных тайн — что ты можешь сказать, неизвестного мне? Впрочем, если ты знаешь что-то — тебе зачтется.
Гелию вдруг стало спокойно. Будто он стоял перед врагом — и в то же время отстраненно смотрел откуда-то. Он шагнул вперед, как в воду. Ефрейтор дернулся было следом — но главарь сделал еле заметный жест, и враг остался на месте. Делая шаг, Гелий больше всего боялся, что револьвер выпадет, или окажется слишком крепко привязанным к ноге. Даже перед зеркалом у него никогда не получался так слаженно этот знаменитый прием сыщика фон Дорна — при шаге левой нога чуть выше, правая рука бьет изнутри по лодыжке — чтобы, ступая на ногу, одним встречным движением задрать штанину, обхватить рукоятку и вскинуть руку вверх.
Главарь что-то почуял, начал было подниматься — но у него не было уже ни времени, ни расстояния. Ефрейтор вскинул автомат — но стрелять не мог, потому что Гелий и главарь оказались перед ним почти на одной линии, и очередь свалила бы обоих. Итин не успел пошевелиться, как сержант одним движением сбил его наземь, придавил ногой и упер в затылок ствол — все же эти битые фронтовые волки были на удивление опытны и быстры. А главарь был лучше всех — но не настолько, чтобы обогнать пулю с трех оставшихся шагов.
Все застыли. Солдаты и крестьяне в отдалении — тоже. Замер и Гелий — держа врага на мушке.
— Ну? — первым спросил горелый главарь — что дальше?
Он смотрел без страха — с любопытством, даже веселым интересом. Будто не его отделял от смерти один миг короткого движения пальца.
— Стреляй! — прохрипел Итин, глотая пыль — стреляй!
Он еле повернул голову — сморщившись от жестокого тычка стволом. Однако теперь мог хоть как-то видеть происходящее.
— Машину нам и оружие! — звенящим голосом выкрикнул Гелий, совсем как в читанных им романах о приключениях фон Дорна — прикажи своим! Ты — поедешь с нами!
Он уже видел себя героем. Все становилось, как должно — орден из рук самого Вождя за спасение товарища Итина и захват злейшего из врагов революции. Затем Гелий представлял, как он, в хрустящей новой кожанке и с маузером в руке ведет свой отряд на штурм последнего вражеского оплота. После он возвращается к отцу — молодым комиссаром, и отныне говорит с ним, как равный. Затем он работает на трудфронте, строя заводы и города — а по вечерам пишет книгу об этом прекрасном времени.
— Дурак — лениво сказал главарь — стреляй.
И враг встал и тоже шагнул вперед — не спеша, совсем мирно. Теперь их разделяло всего два шага. Лицо врага оставалось недвижной маской. А глаза были — умные, оценивающие, живые.
— Мне терять нечего — сказал главарь — ваши же меня сразу к стенке. Хочешь — стреляй. Попробуй. Только — вас же потом живыми на ремни порежут. Очень погано будете помирать, и долго.
— Стреляй! — сипел Итин — стреляй, черт!
Гелий крепче сжал револьвер. Ладонь вдруг вспотела. Раньше он много раз пытался представить — первого своего убитого врага. Перед отправкой отряда, он как и все стрелял в тире, представляя живых врагов вместо фанерных мишеней. Но сейчас что-то мешало ему — палец на спуске будто одеревенел, не повинуясь.
— Трудно в первый самый раз, в живого человека — сказал враг, сделав еще шаг — по себе знаю. И не успеешь.
Он только что был перед дулом — и вдруг оказался сбоку и рядом, так стремительно, что даже неуловимо для глаза. Гелий вдруг почувствовал, как рука его уходит вверх и больно заворачивается назад, так что все еще зажатый в ней револьвер смотрит ему же в лоб — а сам он оседает вниз, подкашивая колени.
— Бабская штучка, без самовзвода — сказал главарь, небрежно вертя в пальцах отобранный револьвер — и курок спущенный хорошо виден. Надо было сначала сделать — вот так. Ты бы не сумел выстрелить — даже если бы решился. Надо знать свое оружие — поэт! Ты хоть раз из него стрелял?
