Александр Мазин - Цена Империи
— Езжай, Аласейа! — И, вполголоса: — Надеюсь, ты сумеешь вернуться…
— Конечно я вернусь! — Коршунов оттолкнулся от ладоней кузнеца и взлетел в седло «запасного» коня. — Я вернусь! (Ласковая улыбка — Анастасии, уверенная — Одохару.) И я вернусь не один! — Коршунов ударил каблуками сарматского жеребца, послав его прямо в толпу. — Дорогу!
И толпа раздалась, пропуская «исполнителя воли богов».
Теперь Коршунов видел их всех: тысячи обращенных к нему лиц, молодых и постарше, бородатых и безбородых, раскрашенных, татуированных, суровых, ожидающих…
Ему показалось: позови он их за собой — пойдут не задумавшись. Но — не сейчас. Сейчас он поедет один. Но когда вернется…
— А на коне он сидит все равно как пес на борове, — проворчал Кумунд, обидевшийся за своего рикса. — Эх! Мне бы такого коня! Да я бы на таком коне… А этот Аласейа…
— Этот Аласейа, Кумунд, метит прямо в риксы! — перебил друга Скулди. — И станет риксом, если его не убьют. И тогда мы с тобой, друг, хлебнем из чаши его удачи! А кони сарматские хороши, — добавил он после паузы. — Тут ты прав. Чудо, а не кони!
Глава одиннадцатая,
в которой Алексей Коршунов вместо дружбы получает княжеский подарок
В шатер заглянул сармат-охранник: плоское, выдубленное солнцем лицо, жидкая бородка на крепкой челюсти:
— Ачкам! Аланский знахарь пришел. Что сказать?
— Пусть уходит, — бросил вождь сарматов. — Не надобен.
Разумеется, Коршунов его не понял. По тону догадался. Впрочем, ему было не до местных знахарей. Он уже вогнал в бедро несчастного парнишки четыре кубика разных «космических снадобий» и думал, что бы еще такое заправить. Оно конечно, в медицине Коршунов — не профи. Но ведь есть инструкция…
Ачкам наблюдал за действиями новоявленного лекаря с большим интересом. Особо заинтересовался иголками. Ну да, одноразовые шприцы в сарматском обиходе отсутствовали.
— Это — сжечь! — строго произнес Коршунов. — В них — болезнь!
Скуба перевел, и Ачкам, не без сожаления, отложил шприцы.
Коршунов уселся по-турецки на войлок около больного. Прикрыл глаза. Устал, однако. Беспокойная у него жизнь в последнее время… сейчас бы выбраться на бережок этой речки, где песочек помягче да камышей поменьше, выкупаться… вместе с Настенькой… Хрена лысого тут можно спокойно выкупаться! Только расслабишься, глядь, а вокруг уже толпятся такие вот… любители острого. Есть такое острое восточное блюдо — ножом по горлу.
«Домой хочу, — подумал он с тоской. — К дивану и телевизору!»
Но тут вспомнилось вдруг, как ехал он сегодня между воинами, и чаще забилось сердце. Да, там, в прошлом-будущем, с ним такого никогда не случилось бы. Никогда…
Он открыл глаза и обнаружил, что «космические снадобья» сделали свое дело. Больному явно полегчало: задышал ровнее, вроде бы даже жар спадать начал.
Ачкам поднялся. Неторопливо приблизился к сыну, потрогал щеку, наклонившись, понюхал распухшее бедро. Выпрямился, крикнул что-то тем, кто снаружи.
Коршунов вопросительно поглядел на Скубу — тот пожал плечами: не понял.
Прошло еще около часа. В молчании. Состояние укушенного парнишки улучшалось на глазах. Наконец он пришел в себя. Открыл глаза, пробормотал:
— Атей…[4]
Ачкам подошел к нему, произнес негромко что-то успокаивающее, погладил по щеке.
Отогнув полог шатра, бросил что-то вроде: къю-ут.
Через минуту появился сармат с кувшином, двумя чашами и подносом, на котором лежала коричневая горка чего-то, напоминавшего муку.
Ачкам собственноручно рассыпал «муку» по чашам, залил белой жикостью из кувшина, вероятно молоком, размешал пальцем.
— Ты — настоящий человек, — перевел Скуба. — Назови свое имя.
— Аласейа, — ответил Алексей. Готский вариант имени показался ему здесь более уместным.
— Ты спас моего сына, Аласейа, — торжественно произнес сарматский вождь. — Прими мою благодарность! — и протянул одну чашу Коршунову.
Отказаться было нельзя. Алексей принял чашу, приложился. Нет, это было не молоко. Что-то кисловатое, слабоалкогольное. А «порошок», как выяснилось впоследствии, был именно мукой. Только смолотой не из обычных зерен, а из зерен, предварительно обжаренных в оливковом масле. Вкус у «супчика» был специфический.
— Проси, что хочешь получить, — перевел Скуба. — Тебе не будет отказа.
— Две вещи, — сказал Коршунов. — Этого достаточно. Первая — свобода моих друзей. Вторая — твоя дружба.
Ачкам покачал головой.
— Твои друзья получат свободу, — последовал ответ. — Но в дружбе я тебе откажу. Потому что завтра ты и я встретимся в битве.
Теперь уже Коршунов покачал головой.
— Битвы не будет, — сказал он. — Я не хочу воевать с тобой. Я хочу воевать с Римом. Присоединяйся!
— Ты храбр, — произнес ачкам. — Но воевать с Римом — нелегко. Лучше бы тебе воевать не против Рима, а за Рим. Я это знаю, потому что воевал за Рим. Рим платит золотом тем, кто доказал свою доблесть. Даже, — губы сармата презрительно искривились, — аланам.
— Понимаю, — кивнул Коршунов. — Но как лучше доказать свою доблесть, если не в битве?
— Ты понимаешь, — признал вождь сарматов. — Было не слишком умно нападать на меня в моем лагере. Но, похоже, ты умен, Аласейа. Может быть, когда-нибудь я стану твоим другом. Когда ты докажешь, что достоин быть другом того, в ком кровь самого Тангри, я вспомню твою просьбу. А сейчас я подарю тебе коней, которые несли тебя, когда ты нес жизнь моему сыну. И еще я дарю тебе мое слово: первым я не подниму своего копья против тебя, Аласейа, — перевел Скуба речь сармата. — Вот мои дары, спаситель моего сына. Принимаешь ли ты их?
— Принимаю и благодарю! — торжественно произнес Коршунов.
Они опрокинули еще по чашке болтушки, и союз был закреплен.
Вождь сарматов Ачкам наблюдал, как Коршунов прикрепляет к седлу подаренного коня кожаные ремни с петлями — импровизированные стремена. Затем подал реплику.
— Петли надо укреплять конским волосом, — перевел Скуба. — Тогда кольца не будут сминаться. Легче вдевать ногу.
Коршунов воззрился на сармата с нескрываемым удивлением:
— Тебе знакомы эти… приспособления?
Ачкам кивнул.
— Но тогда… почему вы их не используете?
— Используем, — последовал ответ. — Когда человек становится стар, ему трудно взбираться на лошадь и удерживаться на ней.
— А в бою?
Ачкам шевельнул широкими плечами:
— Слабые в бой не пойдут, а сильным они — помеха. Ты — храбрый воин, Аласейа. Но наездник очень плохой. Как все твои соплеменники. (Слышал бы его Ахвизра!) Только мы, сарматы, настоящие всадники. Только мы можем биться настоящим оружием.
Под настоящим оружием подразумевались неимоверной длины копья, с которыми сарматы и впрямь управлялись столь же ловко, как швея — с иголкой. В этом Коршунов убедился на практике.
— Хотя там, на восходе, — Ачкам махнул в сторону востока, — тоже есть неплохие всадники. Я сражался с ними, когда служил Риму. Неплохие, но до нас им далеко.
— А аланы?
Пренебрежительная усмешка тронула губы Ачкама. Но он не ответил. Вместо этого предложил:
— Давай посмотрим на твоего друга. Того, который осмелился напасть на воина-сармата. Хочу узнать: не повредился ли он умом?
Коршунов обеспокоился. Неужели удар по голове так сказался на Ахвизре?
— Поехали! — сказал он, влезая на коня. Алексей уже знал, что пешком сармат ходит только отлить. И то не всегда. — Поехали! — И не без зависти пронаблюдал, как садится на лошадь Ачкам: рука — на переднюю луку, толчок — и воин уже в седле. Впрочем, когда сармат садился на лошадь в полном вооружении, это смотрелось еще эффектнее. Особенно если знать, сколько весит «костяной» доспех.
Нет, речь шла не об Ахвизре. Как оказалось, Ачкам имел в виду совсем другого отморозка. Красного.
М-да, видок у вождя гепидов был еще тот. Практически голый — от штанов остались одни лохмотья, а другой одежды не было, неимоверно грязный, со спутанными волосами, покрытый коркой запекшейся крови… но отнюдь не сломленный, судя по толщине цепи, которой Красный был прикован к вбитому в землю бревну изрядной толщины.
При появлении Ачкама гепид зарычал и рванулся вперед. Коршунова и Скубу он как будто не заметил. Цепь натянулась, сармат, приставленный охранять пленника, ударил Красного в живот тупым концом пики.
— Не трогать! — рявкнул Коршунов. — Он — мой!
Сармат-охранник, кривоногий, квадратный, с глазками-щелками, Алексея, разумеется, не понял, но прежде, чем ударить еще раз, посмотрел на Ачкама. Тот сделал знак: отойди; окинул пленника скептическим взглядом, повернулся к Коршунову.
— Он твой, — перевел Скуба. — Но будь осторожен. Он бросается на всех. Ремни обгрыз и порвал, силен, как медведь. Пришлось на цепь посадить. Как медведя.
