Александр Прозоров - Тень воина
Толстая серебряная оболочка окружала уже все предметы двора, кроме телег и вещей путников, а потому, щурясь от яркого света, ведун перемещался практически на ощупь, выставив руки перед собой. В новом зрении стол напоминал мелко дрожащий батут высотой с человека, но, наткнувшись на него животом, Олег понял, что столешница по-прежнему находится на уровне бедер. Он наклонился вперед, заполз на стол, перевернулся на спину, облегченно перевел дух.
Далеко в вышине, над тонкой ломкой пеленой, напоминающей полиэтиленовую пленку, порхали белые птицы, одна похожая на аиста, и еще три — крохотные, как куропатки. Еще там сидел какой-то мужчина, в длинной белой рубахе, со свисающей до колен седой бородой. В голове возник какой-то неясный вопрос, но улетучился еще прежде, чем ведун успел осознать, к чему он относится.
Вокруг, играя радужными многоцветными оттенками, начали собираться «коконы».
— Руки сомкните, — попытался сказать ведун, но на этот раз у него ничего не получилось.
«Ладно, — уронив голову, подумал он, — если сами ничего не смогут, завтра снова повторим, как действие белены кончится».
Между тем поверхности коконов сомкнулись, слившись в единый огромный пузырь — он тут же задрожал, ярко мигнул, и от него во все стороны покатилась серебристая волна. Почти сразу откуда-то справа возникла серая тень. Она метнулась вниз, под «пленку», совершила несколько витков, а затем начала плавно оседать прямо на Середина. Олег напрягся было, готовясь к отпору, но спохватился и расслабился. Творимира нужно было не прогнать, а поглотить — иначе никак не получится завладеть его знаниями, найти ключ к наложенному на дом проклятию. Впустить в себя — и только потом подавить, смять его волю и энергетику, растерзать душу в клочья, оставив только память; слиться в единое целое — но не потерять ничего от себя, уничтожив полную сущность противника.
Ведун рывком раскинул руки, раскрываясь перед духом мертвеца душой и телом, выгнулся, подставляя проникновению свой живот и солнечное сплетение и одновременно готовясь превратиться в стальной капкан, который захватит и разорвет врага — но с прикосновением серой тени вместо злобы, враждебности и решительности на него вдруг обрушилась тоска. Огромная, неизбывная, нестерпимая тоска, облившая всё тело от пяток до кончиков волос, напитавшая жилы вместо крови, обжегшая кожу смертным холодом, смывшая все мысли и желания, затопившая самую волю к жизни…
От такой нестерпимой тоски и безысходности, от потери смысла своего существования Олегу захотелось умереть.
И настала тьма.
Череп любовника
Зачем теперь жить? Зачем дышать, кого любить? Ради чего трудиться, пахать землю, поднимать хозяйство? К чему это? Зачем?
Дорога медленно наползала, выкатываясь из-за холма, по сторонам потрескивали под напором крепкого ветра сосны. Странно. Зачем всё это теперь? Почему оно осталось? Неправильно всё это. Неправильно.
Прожужжавшая в воздухе крупнокалиберной пулей зеленая навозная муха на всей скорости врезалась в щеку — Олег невольно вскинул ладонь, хлопнув себя по лицу, и опять опустил руку на луку седла. Узкая колея, поджатая толстыми, вековыми соснами, повернула влево, огибая огромный замшелый валун, да так и потянулась через склон наискосок, делая спуск не таким крутым, как откос возвышенности. Середин на всякий случай чуть подтянул поводья, чтобы гнедая не разгонялась. Потом поднял руку, вглядываясь в ладонь — пока наконец не осознал: да, это его рука! И его кобыла, и его тело, и вообще — это он, целый и невредимый! Только непонятно где находится.
— Электрическая сила! — охнул он, закрутив головой.
Телеги катились позади, всего в нескольких шагах. Ведун натянул поводья и повернул голову к обозу:
— Захар! Что тут произошло, пока я в беспамятстве был?
Путята на передней повозке и его напарник, парень лет двадцати, хором взвизгнули, Захар с сыном от неожиданности подпрыгнули на облучке.
— Ты? — утробным голосом спросил старший. — Ты это? Ты кто?
— Это я, Олег, ведун. Проснулся — и в седле себя увидел. Что тут было без меня?
— Ты это… — Вытянув за шнурок висящую на груди ладанку, Путята зажал ее в кулаке. — Ты, как мы тебя окружили и мельника позвали, завыл страшным голосом, потом вскочил, землю начал рыть руками. Ну, у навеса, у края провалившегося…
Волна смертной тоски ударила откуда-то изнутри, сметая разум, и Олег с полной ясностью вспомнил, как поднимался от мельницы — и вдруг услышал ржание, крики. Мужские, громкие, угрожающие. В первый миг к Светлане кинулся с детьми, но спохватился, к кустам отвернул и в них затаился, сквозь ветви за домом наблюдая. Не побоялся — вспомнил, что схрон тайный во дворе вырыт. Спрятаться туда быстро, а ворота крепкие, быстро не сломаешь.
Распахнулась задняя калитка, из нее высунулся мужик с тонкими усиками и клочком волос на подбородке, в кожаной куртке, штанах и мягких сапогах. Степняк, половец. Потом еще несколько вышли в загон, поймали бегающих там трех кабанчиков, сноровисто обмотали им ноги. Половцы, точно половцы. Их повадки, их одежды. Опять послышались крики — но женских или детских среди них не различалось. Успела, стало быть, Света с малыми спрятаться…
«Или убили?» — пульсировала ужасная мысль.
Наконец послышался топот, голоса стали удаляться. В наступившей тишине он выдержал еще немного, потом ринулся к дому, влетел во двор:
— Света, Светлячок? Ты где? Как ты? Света, отзовись!
Он увидел покосившийся навес, и сердце стукнуло через раз — как раз под ним, возле угла, и делал он схрон. Чтобы скотина все следы тайника быстро затоптала, чтобы сено крышку сразу засыпало, как домашние влезут. Олег кинулся вперед, раскидывая сухую траву, краем глаза увидел пойло, опрокинутое аккурат на тайный продых, прикрытый двумя гнилыми жердинами, разгреб опилки, подцепил пальцами край доски, рванул наверх — и тут же увидел ее, Свету, с темным лицом и неподвижными открытыми глазами. Она прижимала к себе Милену, тоже тихую, уронившую крохотные ручки. Ниже, из-под осыпавшейся земли, было видно лицо Вторуши, рядом сидел, привалившись к стенке, Ахон, тоже наполовину заваленный еще не слежавшейся глиной. Задохлись… Все задохлись… И так схрон крохотный совсем был, да тут еще продых залили, обвалилась половина. Задохлись все, таясь, пока вороги уйдут. Никого больше нет…
И опять волна такой непереносимой, смертной тоски и безнадежности захлестнула ведуна — завыл он, как волк голодной зимой, поднялся, выскочил со двора, сдернул пояс, влез на нижние сучья березки, на которой еще колыхались завязанные Светланиной рукой ленточки, перекинул через ветку, что на пару саженей над землей вытянулась, наскоро затянул узлы, сунул голову в петлю и спрыгнул вперед… Середин дернулся столь яркому впечатлению, мотнул головой, переводя дух.
— …Свету и малых разрыл, на поленницу вынес… Ну, ту, что из дров была, положил сверху, да и запалил. Дорога-то уж появилась, мы потихоньку и поехали. Но ты вскорости догнал.
— Догнал, — сглотнул Середин, отер тыльной стороной ладони лоб. Рука стала влажной — похоже, пот пробил его изрядно, впору всю одежду на сухую менять.
Теперь ведун начал понимать истинный смысл случившегося. На двор мельника налетели половцы. Сам он в это время у реки трудился, но семья, пока незваные гости ворота ломали, успела в схрон спрятаться. Вот только вентиляция залита оказалась, и пока степняки грабили дом… Им не хватило воздуха. Потом вернулся Творимир, увидел мертвую семью — жену любимую, детей, не выдержал и повесился на первом же дереве. Его можно понять. Как можно понять и чувство, которое возникало у людей, увидевших Хатынь, Сонгми, Бабий Яр — жажду мести. Жажду любой ценой отомстить сотворившим это нелюдям. Вот только к тому времени, когда жажда мести пробилась в душу мельника сквозь боль утраты — Творимир был уже мертв. Но он, как всякий мельник, владел кое-чем из тайных знаний. И нашел способ исполнить желание.
Не объясняли все эти события только одного: почему конем сейчас правит Олег Середин в здравом уме и ясной памяти, а не хозяин разоренного двора мельник Творимир?
Дорога между тем спустилась к подножию холма, выскользнула из-под сосен на свежевспаханное поле — и впереди открылся многокилометровый простор, ограниченный темной полосой леса у самого горизонта. Посреди этого простора, словно центр Земли, темнел обнесенный частоколом поселок. Телеги покатились быстрее, обгоняя едущего шагом всадника — лошади наконец-то почуяли близость отдыха, тепло уютных конюшен, окончание долгого пути.
— Только молчи, Лабута! Перуном-громовержцем тебя заклинаю: молчи! — громко предупредил Захар.
— А я что, я молчу, — отозвался рыжебородый. — Токмо щей очень хочется.
— Глянь, Путята, никак дымок у тебя за овином? — углядел Малюта. — Не иначе Лада твоя баню топит!
