Андрей Посняков - Ливонский принц
Арцыбашев с любопытством скосил глаза, силясь рассмотреть то, чего не увидел в церкви. А девчонка-то красивая! Очень. Худощавое, слегка вытянутое лицо, карие глаза с поволокою, густые ресницы, сурьменные брови. Даже белила с румянами, по обычаю наложенные весьма щедро, не смазывали то благоприятное впечатление, которое красавица произвела на важного гостя.
Годунов поспешно произнес здравицу в честь царя-батюшки. Все выпили стоя по довольно большой чаше. На этот раз не водки, а очень даже приличного вина, тоже весьма хмельного. Выпив, уселись закусывать. Леонид потянулся к пирогам, к пахучей ухе, рыбьему холодцу, осетринке…
– Пост-от ныне, пятница, – зачем-то извинялся боярин. – Потому уж не обессудь – белорыбица…
Запивая, королевич только диву давался. Если у них в пост так едят, то что же в скоромное время делается? Одно сплошное обжорство. Впрочем, Годунов не кто-нибудь, а приближенный вельможа царя!
После третьего тоста хозяин принялся расспрашивать про Ливонию, про датского короля Фредерика, вообще про европейскую жизнь. Боярыня Марья Григорьевна тоже слушала с неподдельным интересом, а уж Арцыбашев, после пятого-то кубка, плел, что только не лезло на язык!
– В Копенгагене, врать не стану, я только проездом был. Вернее, пролетом – в аэропорту. Аэропорт там огромный, и, главное, кругом, кругом все – вполне себе заблудиться можно. А вот Стокгольм… Стокгольм иное дело. Старый город… как его, блин… Риддерхольм! Дьюрсгаден, кораблик Ваза, Скансен. Ну, и музей «АББА», конечно – это уж здорово! Говорите, Рига? А что Рига? Тоже ничего. Я как-то снял отель с видом на Домский собор… вполне себе дешево снял, за тринадцать евро… хотя это, честно-то говоря, не отель был – хостел. Но все равно! А внизу, представляете – ресторан «Лидо». Дешево все, и пиво замечательное. Помнится, сидим мы с друзьями на террасе… Ой, о чем это я? Вы, уважаемый Борис Федорович, зачем мне столько много подливаете? Я ведь, можно сказать, малопьющий. По праздникам только, да по выходным… ну, и на неделе так… иногда… Да-да! За царевича Федора Иоанновича! Со всем нашим удовольствием. Прекрасный тост!
Стоявшие невдалеке, у стены, музыканты грянули в гусли что-то лирическое, мотивом похожее на знаменитую песню «АББА» – «Танцующая королева».
– Дэнсинг куин… – пьяно подпевал Арцыбашев, – дэнсинг куин…
– А мне чего-нибудь дайте!
Леонид едва не подавился пряником. Голос вдруг показался ему знакомым. Детский. Тоненький. С хрипотцой. Неужто тот самый мальчишка? Который в амбаре…
Нет, не мальчишка. Девчонка! А голосок-то похож, да… И что с того-то?
– А это вот младшенькая княжна – Маша, – Годунов с улыбкой указал рукой на возникшую на пороге девочку.
На вид девчонке было лет тринадцать. Тоненькая, в длинном европейском платье с крахмальным воротником и рукавами-буфами. Синеглазая, с темными, рассыпанными по плечам локонами, она чем-то напомнила Арцыбашеву Алису из старого детского фильма «Гостья из будущего». Тот же тип лица, глаза… да все! Между прочим, когда-то в детстве киношная Алиса Лёне нравилась. Очень.
– Садись, садись, Машенька, – ласково промолвила боярыня. – Что запоздала-то так? И платье это…
– Что, некрасивое? – ах, с каким вызовом блеснули глаза! Просто-таки окатили презрительной синью.
– Да нет, красно… Да ты садись, садись, кушай. Кваску-от испей.
– А вина можно? Того, сладенького… мальвазеицы.
Годунов усмехнулся в бороду и покладисто махнул слугам:
– Немножко-то можно. Плесните ей. Токмо ты, Машенька, не сразу за сладкие заедки хватайся. Сначала ушицы, вот, похлебай.
– Сама знаю!
Девчонка вела себя довольно вольготно, и даже, можно сказать, с вызовом. Наверное, таким образом выражала свой подростковый протест. Гормоны играли.
– Ты на нее вниманья-то не обращай, Арцымагнус Крестьянович, – наклонившись, прошептал боярин Борис. – Такая уж она у нас. Сирота – воспитывать особенно некому.
Зато старшая Машина сестра, Евфимия, выглядела вполне воспитанной, пожалуй, даже слишком. За весь вечер и слова не произнесла, как ни пытался Арцыбашев ее разговорить. Лишь улыбалась мягко, а в глазах стояла тоска. Что, в общем-то, и понятно. Когда сначала родителей казнят, а потом доброхотов из себя строят, это, знаете ли… Лишний штрих к портрету царя-тирана.
А чета Годуновых, похоже, относилась к девчонкам с сочувствием. Привечали. В гости, вот, позвали. А еще прощали младшей княжне, Маше, все непозволительные и дерзкие по сим временам чудачества. Ишь, мальвазеицы ей! И платье поганское надела. Словно дразнила кого. Так, может быть, и дразнила? Презрение свое выказывала, где-то в глубине души затаив нешуточную обиду и боль.
За упокой души князя Владимира Старицкого у Леонида хватило ума не пить. То есть не предлагать за это выпить… хотя, по первому хмелю, и проскользнула такая мысля. Весьма и весьма чреватая! Годунов, вне всяких сомнений, донес бы об этом царю. Донес, донес бы… И что тогда? Вместо войска и ливонской короны – пыточный подвал? Подвал, да… подвал…
– Как-то намедни случайно забрел в один амбар в Кремле, у Тайницкой башни…
Зачем он ввернул эту фразу, Арцыбашев и сам не знал. То ли к рассказу Марьи Годуновой о всяких там домашних заготовках, соленьях-вареньях, то ли… то ли к Маше. Боярин Борис обмолвился невзначай – мол, любит девчонка по подвалам лазить, интересно ей. Владыко новый сказывал – епитимью на предерзостную дщерь наложить надоть. Да только царь-государь не велит! Запретил обижать сироту, вот та и бесится.
Как только упомянул гость амбар, так синие очи Маши вспыхнули страхом. Вспыхнули и тут же погасли – Леонид поспешно перевел разговор на другое, расспорясь с гостеприимным хозяином, что лучше – пищаль или добрый лук. Принц настаивал на луке – мол, куда как метче, нежели пищаль.
– Метче-то он метче, – ухмыльнулся боярин Борис. – А токмо ежели залпами бить? Да прямой наводкою? Лук-то с навеса, ага. А ветер вдруг? Или сил у стрелка не хватит? Не-ет, без добрых пищалей нынче в бою делать нечего. Не зря государь стрельцов завести удумал. И еще – пушкарский приказ!
Вот с этим гость согласился:
– Да, Боря, без артиллерии нынче никуда. Бог войны все-таки!
– Как-как ты сказал? – засмеялся боярин. – Бог войны? Одначе верно.
А юная княжна все стреляла глазищами. Алиса, блин.
– Слышу голос из прекрасного далека-а-а-а… – королевич и сам не заметил, как затянул песню.
Да так удачно затянул, так настропалил всех, что и Марья Годунова, и тезка ее, Маша, и даже сам конюший боярин Борис Федорович подпевать начали:
– Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
Толмача, немца-опричника Крузе, кстати, к столу не пригласили, кормили от пуза на кухне, разве что не вместе со слугой Петером.
Маша, кстати, за столом долго не сидела и, как начало темнеть, ушла. Засобирался и гость – засиделся, пора было и честь знать. Хозяева проводили королевича на крыльцо, герр Крузе подвел коня. Поехали!
– О, майн repp, – разув и раздев своего изрядно захмелевшего господина, Петер задул свечу. – Юная принцесса Марья велела передать вам низкий поклон. Х-ха! Ну, надо же, принцесса, самого государя племянница, а мной, слугой, не побрезговала. Говорила ласково, целый талер дала. И вот, просила сказать спасибо…
Арцыбашев повернул голову:
– За что спасибо-то? И поклон – за что?
– За подвал, – тихо пояснил слуга. – Так она сказала.
Глава 3
Лето – осень 1570 года. Ливония. Осада Ревеля
Вообще-то Арцыбашев и вовсе не собирался воевать. Просто не удалось по пути сбежать, да если б и удалось, все равно тайком возвращаться в Москву было бы слишком опасно. Не зная местных традиций, обычаев, со странной речью – вычислили бы быстро. Словили бы. И на плаху. А что? С Грозного царя станется!
Вот и ехал себе новоявленный ливонский король, уныло косясь на окружающие ландшафты. Хорошо хоть в возке, не верхом, впрочем, ухабы на дорогах были такие, что уж лучше, верно, в седле…
Как и все в это время, путешествовали неспешно, покуда из Москвы добрались до Пскова, вступил в права июль, уже поднималось, колосилось жнивье, и выпархивающие из-под копыт жаворонки пели свои песни высоко в синем летнем небе.
Ночевали на ямских станциях, или, как их тут называли, «дворах». Просторная гостевая изба, баня, конюшни… И затравленные взгляды, исподтишка бросаемые на «немцев» местными обитателями. Чем ближе к Новгороду, тем становилось безлюднее, а тот народ, что встречался, казался Леониду каким-то пришибленным.
По обеим сторонам торгового тракта тут и там виднелись проплешины сожженных дотла деревень, во множестве белели в оврагах человеческие кости, чернели выбитыми окнами разграбленные и оскверненные храмы. Словно Мамай прошел! И имя этого «мамая» было хорошо известно. Собственный государь, Иоанн Васильевич Грозный с опричным своим войском прошелся по родной земле хуже всякого татарина. Выполняя волю царя, опричники жгли, грабили, убивали. Обвиненный в сепаратизме Новгород был уничтожен, Грозный царь не щадил никого. Принял мученическую смерть митрополит Филипп Колычев, взят под арест дьяк Иван Висковатый и казнен вместе со многими в июле этого же 1570 года на Поганой луже в Китай-городе, в Москве.
