Иван Апраксин - Подменный князь
Что означал этот его взгляд? Наверное, Канателень хотел сказать, чтобы Любава обратила на него внимание. А то несправедливо выходит. Он – такой ловкий и сильный парень, отличный воин, а она отдает предпочтение какому-то дохляку вроде меня.
«Небось, этот твой знахарь не нашел для тебя теплой одежды, а я нашел», – вот что наверняка хотел сказать моей подруге бравый молодой человек.
Но я не стал упираться, а взял принесенную мне безрукавку и поблагодарил. В конце концов, почему бы и нет? Что мне, околевать теперь от холода?
Тем более что принесенная нам с Любавой одежда наверняка отнюдь не была куплена на базаре и не сделана любящими руками родителей Канателеня. Скорее всего, это была часть награбленного в Полоцке или в усадьбе Хильдегард имущества…
Мы шли с Вяргисом неспешно, иногда он негромким криком приветствовал знакомых воинов, сидевших у костров, они отвечали ему. В меховой безрукавке я почти окончательно перестал выделяться одеждой среди прочих участников похода, и на меня не обращали внимания. От реки шла сырость и прохлада. Теперь уже понятно было, что эта река – Днепр, потому что до Киева оставалось, по словам опытных воинов, совсем немного пути.
Возле шатра Вольдемара горел костер, вокруг которого расположились приближенные дружинники, на охрану которых конунг полагался больше всего. Стоял бочонок с пивом, из которого воины попеременно пили, и громко хохотали при этом. Именно громкий хохот привлек мое внимание, потому что народ тут в основном был угрюмым и не склонным к излишнему веселью. Может быть, все воины вообще таковы, не знаю.
Но эти вели себя как-то уж очень развязно, и я пригляделся к ним.
Что это? Поминутно заслоняемая фигурами толпящихся у костра воинов, виднелась голая женщина. Она стояла на четвереньках, а сзади и спереди ею владели два воина. Остальные наблюдали за действом, гогоча и подбадривая своих двух товарищей.
– Это Хильдегард, – поймав мой вопросительный взгляд, пояснил Вяргис, словно говорил о чем-то само собой разумеющемся. – Молодую, Рогнеду, Вольдемар взял в наложницы себе, а старую отдал воинам, чтобы они тоже позабавились. Не пропадать же добру, пока мы в походе и не каждую ночь воины могут найти себе женщин.
Увидев мое смятение при таком объяснении, он засмеялся и пояснил, как для неразумного ребенка:
– Рогнеда сейчас в шатре ублажает конунга, а ее тетка – здесь ублажает воинов. Разве это плохо?
Я промолчал, только подумал, как хорошо, что Любавы сейчас нет здесь с нами и она не видит, что сделали с ее молодой хозяйкой и с бывшей владелицей поместья Хильдегард…
Хотя, может быть, Любава как раз и не удивилась бы увиденному: в отличие от меня она прекрасно знала законы своего мира.
– Вольдемар знает нужды своих воинов, – с удовлетворением сказал Вяргис. – Он и сам очень охоч до женщин. Когда он появился в наших новгородских землях, то привез с собой больше женщин, чем пальцев на моих руках и ногах. Все они были захвачены им по пути, в набегах на деревни.
– И где теперь все эти женщины? – спросил я, уже почти заранее зная ответ.
– Вольдемар решил, что глупо тащить их с собой в поход на Киев. Зачем? – пожал плечами Вяргис. – В Киеве князь Вольдемар найдет себе сколько угодно наложниц. А тех, с которыми пришел к нам, он продал богатым людям. Кого-то просто подарил. Отцу Всеслава, например, он подарил вот сколько своих женщин. – Вяргис растопырил заскорузлую от рукояти тяжелого меча ладонь и показал мне три пальца. Самых лучших женщин ему подарил. Тех, которых он захватил на берегу холодного моря.
– Но мне Вольдемар сказал, что Всеслав – его брат, – заметил я с изумлением, хотя, честно говоря, с самого начала подозревал, что конунг говорит неправду. Поручив мальчика моим заботам, он с тех пор больше ни разу не поинтересовался его состоянием. Все-таки какие бы дикие нравы ни царили в этом мире, с братьями так не поступают.
– Конунг пошутил, – усмехнулся в длинные усы старый воин. – Он веселый человек и любит шутить. И любит называть своими братьями тех мальчиков, которых выбирает для своих утех. Он забрал сына у боярина Добрыни, а ему за это подарил трех своих наложниц с холодного моря. Настоящие красавицы…
– Зачем Вольдемару мальчики, если у него столько наложниц? – спросил я, обнаруживая полную неосведомленность о страстях, бушующих в людях не моего круга…
Вяргис, к тому времени уже успевший привыкнуть к тому, что я умственно отсталый и вообще не от мира сего, взглянул на меня со снисходительностью старика, дающего ответы несмышленому младенцу.
– Разве князь может ограничивать свои желания? – сказал он. – Князь – сильный человек, у него есть сила и войско, он властен над жизнью и смертью всех людей вокруг. Как он пожелает – так и сделает. А Вольдемар – молодой князь, в нем много силы и много желаний. Он хочет иметь все: наложниц-женщин и наложников-мальчиков. Только мальчиков он называет своими братьями.
Вяргис сообщал мне все это с доброй улыбкой, однако я чуть ли не дрожал от отвращения. Ну и чудовище этот князь Вольдемар!
Конечно, мне в жизни приходилось слышать о разных моральных уродствах и преступлениях, но никак я не предполагал, что могу оказаться в мире, где ко всему этому относятся с таким поистине поощрительным равнодушием, как к должному.
Так вот кого я лечу от тяжелой раны! Бедный мальчишка, я и не знал…
– А отец Всеслава согласился на такой обмен? – осторожно поинтересовался я. – Ну, я имею в виду – обменять собственного сына на трех девушек-рабынь? Значит, сейчас сам Добрыня развлекается в объятиях красоток с моря и при этом знает, что его собственный сын служит временным развлечением для Вольдемара?
– Не думаю, что Добрыня утешается с девушками, – хмыкнул Вяргис. – Добрыня – совсем не такой человек, как Вольдемар. Наверное, он очень жалеет сына, но что он мог сделать? Вольдемар явился к нему в поместье со своими людьми, и Добрыня принял его, как гостя. А потом Вольдемару приглянулся Всеслав, и он потребовал его себе. Если бы Добрыня отказался, Вольдемар сжег бы поместье, а Добрыню убил. А жена Добрыни и две его дочери сейчас плакали и стонали бы вон там, у костра воинов, рядом с Хильдегард…
Видимо, собственные слова о Хильдегард возбудили Вяргиса, и он, вспомнив о женщине, оживился.
– Подожди меня тут, – вдруг сказал он, – или иди со мной – как хочешь.
Он направился в сторону костра, откуда все надрывнее становились жалобные вопли терзаемой женщины: видимо, воины в своих издевательствах над беззащитной разошлись не на шутку…
– Пойду тоже порадуюсь, – обернувшись ко мне, пояснил Вяргис, – пока эти молодцы совсем не уморили ее.
– А тебя пустят туда? – дрогнувшим голосом спросил я на всякий случай.
– Обязательно, – бросил мне воин. – Я вижу своего кума там, он мне не откажет. Пойдем.
Но я не пошел, остался стоять в стороне. Комары целыми стаями налетали на меня, и приходилось все время отмахиваться. Тихий шум текущего Днепра заглушался криками развлекающихся воинов и гомоном, доносящимся от многочисленных костров, составлявших лагерь. Черными громадами покачивались на воде причаленные плоскодонные струги. Деревянные головы языческих богов и богинь в темноте были не видны, но их грозные силуэты отчетливо виднелись на фоне не успевшего еще до конца потемнеть ночного неба.
Я стоял и старался не слушать рыдающих воплей женщины у костра и взрывов хохота толпившихся там воинов. Криками они подбадривали Вяргиса, который вскоре подошел ко мне, весьма довольный собой.
– Поздно подошел, – с некоторым сожалением сказал он, поправляя одежду. – Она уже ни на что не годится…
В этот момент из шатра на мгновение появился конунг, который вытолкнул оттуда обнаженную и еле передвигающую ноги Рогнеду. Девушка, пошатываясь, остановилась и мутным взором обвела гогочущую толпу. Волосы ее были распущены, а сама она, покрытая потом, дрожала от ночной прохлады.
– Отведите обеих обратно на струг, – повелительно крикнул Вольдемар. – Обратно на цепь, до завтра.
* * *Любаве я не рассказал об увиденном. Когда мы с Вяргисом вернулись к костру, девушка уже спала.
А ночью мне приснился сон, который я запомнил.
Я увидел своего отца, умершего несколько лет назад. Всю свою жизнь он был военным медиком, отчего мы всю жизнь мотались по разным гарнизонам. И врачом я стал в силу отцовской профессии, чтобы быть, как папа. Он считал себя врачом, для него это было главным в жизни. Жизнь сложилась так, что папа служил в армии, но это как раз было для него вторично. Не военным, не офицером он себя считал, а именно врачом. Целителем. Лекарем. Самого широкого профиля. Он часто цитировал Гиппократа: «Медицина редко исцеляет, иногда облегчает и часто утешает». Невеселая фраза, но правдивая. Чем умнее врач, чем шире он мыслит, тем в большей степени осознает ограниченность своих возможностей.
