Гарри Терлдав - Дядюшка Альф
А когда это произойдет, — он театрально понизил голос, — когда это произойдет, тогда мы наконец как следует отомстим бошам. Тогда уже нам больше не придется играть с ними в эти дурацкие игры. Тогда мы восстановим армию и флот, пошлем в небеса рой аэропланов и понесем революцию на штыках по всей Европе! Vive la France!
-- Vive la France! — закричала аудитория.
-- Vive la révolution! — закричал Дорио.
-- Vive la révolution! — эхом откликнулись они.
-- Vive la drapeau rouge! — завопил он.
Они также воздали хвалу красному флагу. Они вскочили на ноги. Они захлопали в ладоши. Они находились в припадке возбуждения. Я тоже вскочил на ноги. Я тоже захлопал в ладоши. Я тоже находился в припадке возбуждения. Я достал свой пистолет и выстрелил в потолок.
Стоящие по бокам от меня отскочили подальше. Сзади меня никого не было, об этом я уже позаботился. Чтобы сзади меня никого не было, я прислонился к стене, тем временем направив пистолет на Дорио. А он не трус, надо признать.
— Мой друг, товарищ, что все это значит? — спросил он меня.
Я щелкнул каблуками:
— Это значит, что вы арестованы. Это значит, что я и есть силы реакции, силы угнетения. À votre service, monsieur, — я отвесил ему поклон, которому позавидовал бы лучший официант парижского ресторана, но пистолет все время оставался нацеленным на его грудь.
Да, Дорио и в самом деле очень смел. Я видел, как он думает, не броситься ли на меня, не приказать ли броситься на меня другим предателям. Глядя на него, я ждал, когда же лилльские фельджандармы ворвутся в дверь и схватят всех этих французов. Мой выстрел должнен был послужить им сигналом. Должен‑то должен, но где они, эти ленивые свиньи?
Я продолжал ждать. И я видел, что Дорио был готов к сопротивлению. Я подвигал пистолетом и сказал:
— Вы полагаете, месье, что это обычный «люгер», и что если ваши люди на меня набросятся, то я смогу застрелить не более восьми из них — вернее, теперь уже семи — и остальные меня затопчут и прикончат. Однако я вынужден вас огорчить, ибо вы ошибаетесь. Это «люгер парабеллум», артиллерийская модель 08. В нем тридцать два патрона. Всех вас, может быть, я и не застрелю, но семью дело не ограничится, это я вам обещаю. — Я снова сдвинул пистолет, пусть и на миллиметр. — Ну, кто будет первым?
И знаешь, моя милая, что было приятней всего? Я ЛГАЛ! У меня в руке был самый обычный «люгер». Артиллерийская модель действительно существует, ее разработали после войны, чтоб дать артиллеристам возможность защищаться в ближнем бою против пехоты, если почему‑либо возникнет такая необходимость. Я видел это оружие. Обойма у него весьма внушительна — что и не удивительно, ведь она вмещает тридцать два патрона.
Если бы французы взглянули на мой пистолет повнимательней, они разоблачили бы мою ложь. Но они стояли в оцепенении, как замороженные мамонты во льдах России, веря каждому моему слову. Почему? Я скажу тебе, почему. Большие толпы народа скорее поверят в большую ложь, нежели в малую, вот почему. И я сказал им самую большую ложь, которую только мог придумать.
Тем не менее я уже начал беспокоиться, не понадобится ли мне новая ложь — или новые выстрелы — когда наконец я услышал столь своевременный шум ломающихся дверей в заведении мадам Лии. Помещение наполнилось фельджандармами, ворвавшимися как с улицы, так и с черного хода! Сейчас, когда я уже сделал за них всю работу и преодолел все опасности, они были храбрее тигров. Их эльзасцы издавали страшный лай, напоминающий поистине адские звуки. Они увели французских преступников и заговорщиков в ночь.
А тот толстый, высокомерный фельдфебель остался. Его челюсти ходили ходуном.
Он спросил меня:
— Откуда ты мог все это знать? Как ты задержал их в одиночку, пока мы не пришли?
— Человек с железной волей может все, — заявил я, и он не посмел со мной спорить, ибо результат был налицо. Вместо этого он удалился, качая своей глупой, пустой головой.
А когда я вернусь в Мюнхен, я покажу тебе, что именно может человек с железной волей — и не только волей! о нет, не только! А пока что я остаюсь, со всей нежностью, твой любящий
Дядюшка Альф.
* * *31 мая 1929 года
Моей милой и самой желанной Гели,
Здравствуй, моя дорогая. Не знаю, прибудет ли это письмо в Мюнхен раньше, чем я сам, ибо с завтрашнего дня начинается мой заслуженный отпуск. Тем не менее я должен писать, так уж триумфально я себя чувствую.
Сегодня я снова виделся с бригадиром Энгельгардтом. Я не был уверен, состоится ли эта встреча. Однако он подчеркнуто пригласил меня в свой кабинет. Он доказал, я должен признать, что является настоящим джентльменом.
Когда я вошел, он набивал свою трубку. Только доведя этот процесс до конца, он говорит:
— Ну, Ади, ты был прав.
Настоящий джентльмен, как я уже сказал!
— Яволь, герр бригадир, — отвечаю. — Я знал это с самого начала.
Он пускает облачко дыма, потом вздыхает:
— Что ж, я обязательно напишу для тебя рекомендательное письмо, ибо ты его заслужил. Но я хочу сказать тебе одну вещь, лицом к лицу, без свидетелей.
— Яволь, герр бригадир, — говорю я снова. Когда имеешь дело с офицерами, чем меньше ты говоришь, тем лучше.
Он снова вздыхает:
— В один прекрасный день, Ади, твое проклятое высокомерие подведет тебя с такой же силой, с какой до сих пор помогало. Я не знаю, когда это произойдет, или как это произойдет, но это произойдет обязательно. Тебе не помешало бы быть поосторожнее. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Ты понимаешь хоть одно слово?
— Нет, герр бригадир, — говорю я чистую правду.
Еще один вздох коменданта.
— Что ж, я и не думал, что ты поймешь, но я знал, что мне следует хотя бы попытаться. Сегодня ты герой, это несомненно. Наслаждайся этим моментом. Но, как шептал раб во время римского триумфа, «Помни, что ты смертен». Свободен, Ади.
Я отдал честь. Я вышел. Я сел и написал это письмо. Я скоро буду дома. Одень юбку, которую легко приподнять, ибо я собираюсь показать тебе, какой герой, какой завоеватель твой железный
Дядюшка Альф.
