В. Бирюк - Косьбище
Вот если ты целый сезон разные варианты пробовал, да с этой косой так наломался, так устал, что и спать не можешь — болит всё… Да ещё при этом внимательно думаешь — где ошибку сделал. Ну, тогда, через пять-семь сезонов станешь мастером. По клепанию. А я — не мастер. Так, дилетант. Надо было ещё в той жизни визитку заказать: «Ванька-косарь, дилетант. Оттягиваю и укакашиваю».
Не сообразил я с визиткой. А тут, на «Святой Руси», она мне… Так что спокойно вытягиваю косу. Коса тянется во время покоса почти каждый день. Под разную траву по-разному. Если трава шелковистая, её только сильно оттянутой косой и возьмёшь. Кстати, так можно и не только с косой. Я как-то двум подружкам в той же технологии обычные тяпки настроил. Так они тяпки свои на одном краю помидорного поля в землю кинули, на другом краю — из земли вынули. Сами идут — балабонят, сплетничают — никаких усилий. Только успевай помидоры от бурьяна отличать.
Наконец и я угомонился. Вышел на задний двор отлить перед сном, а в Марьяшиной избе лампада светится. Волоконное окошечко не заткнуто наглухо, не занавешено. Однако странно — в избе и так дышать тяжело, окна не откроешь — комарьё налетит. А когда ещё и лампадка воняет… Опять же — пожарная безопасность. «От малой свечки Москва сгорела». Тронул в гриднице дверь — опять странно — не заперто. И через сени видна дверь в избу. А том свет пробивается. Ну, надо посмотреть.
Посмотреть было на что. На Марьяшу. Я только заглянул в избу, увидел свою как-бы сводную сестру и понял: что-то не так. Потом дошло: Марьяна Акимовна спит напоказ. А какие могут быть другие варианты, если у бабы на голове не платок, а лёгкая косынка, на затылке завязанная? Так что ушки видны. А в ушах золотые серёжки отсвечивают. Как-то так получается, что во все времена дама одевает украшения в постель, если предполагает там встретиться с кем-то из малознакомых.
Второй симптом: рубашка. На ней — «срачница». Она же «срамница», она же «сорочица». Она же сорочка: две лямочки, позднее переименованные в бретельки, позволяют любоваться открывающимся видом белых круглых плечей и точёной шеей. А красивая женская шея… На которой ничего в складочки не собирается, по которой адамово яблоко туда-сюда не дёргается… Ну что сказать — последнюю сакскую королеву Англии называли Эдит — Лебединая шея. Дочка её — Гита — в мать пошла. Красотой. А замуж — за Мономаха. То-то Мономах так печалился, когда она умерла.
Но добило меня не это. В избе довольно жарко, и поэтому госпожа боярыня прикрылась одеялом не по шейку, не по плечи, а несколько ниже — под грудь. Каковые, хоть левая, хоть правая, хорошо просматриваются под тонким полотном сорочки. Включая явно поднявшиеся крупные коричневые соски, хорошо, насыщенно окрашенные ореолы, и собственно возвышения, прелестной полусферической формы нежно белого цвета. Загадочно просвечивающие и выразительно оттопыривающие полотно рубашоночки. И всё это дышит. Причём отнюдь не в режиме медленного сонного дыхания. А скорее наоборот — трепещет. Не то в ожидании, не то в предвкушении. Не то — в том и другом одновременно.
Где у меня запекло — объяснять не надо. Туда же и кровь вся от мозгов отхлынула.
" — Доктор! Доктор! Я — импотент!
– Не встаёт?
– Наоборот! Так быстро встаёт, что бьёт по лбу! Теряю сознание и ничего не получается!»
Я как-то несколько сильно залюбовался этой картинкой. Как-то во всюда сразу бежать захотелось. Мысли всякие… не, не мысли — обрывки мыслей. Типа: «а вот я счас… и сразу… и левую, и правую… и вот так, а потом…». Марьяше пауза показалось долгой. Она так, как бы сонно, приоткрыла глазки:
– А, это ты, Ванечка. А я тут немножко задремала. Давно ты ко мне не заглядывал. Да ты присядь. Как поживаешь? Всё в делах, в заботах?
И, изображая, утомление от света лампадки, прикрывает глаза локтем. Причём той рукой, которая с моей стороны. Как местные мужики реагируют на вид голых женских подмышек — я ещё в Киеве хорошо понял. Особенно, когда они бритые. Не мужики. Смысл понятен — дама подготовилась к встрече. Причём, учитывая известные ей мои парикмахерские предпочтения, именно со мною.
«Если женщина просит…» — то, по песне, даже и снег не идет. А я уж тем более — никуда не пойду.
Присел на постель, одеяло подвинул и ручку свою ей на лодыжку положил. Ага. Прямо на кожу. А куда ещё? Прямо на голую женскую тёплую гладкую… Она так… очень глубоко вздохнула. И очень медленно выдохнула. Но руку с лица не убирает, ногу не отдёргивает. Только дышит… интенсивно. Я, наверное, тоже. Потому как кровь к лицу прилила, и телу жарко. Всему телу. Включая его кое-какие, в обычном состоянии не сильно заметные и не далеко выступающие части. В обычном — да. А вот в этом… Даже не усесться никак.
Дальше пошёл «Обязательный обман — умный разговор». Про здоровье.
– Я ныне уже и вставала сама. Лубки сняли, ходить могу. Только вот ослабла я. Да и болит нога, коли долго хожу.
– Тут болит?
– Нет.
– А тут?
– Ваня… у меня другая нога сломана была.
Почему у Кукина: «Заиграла в жилах кровь коня троянского»? Троянский конь — деревянный. А я — нет. В смысле — не деревянный, а вполне живой. Конь. Со всем этим… жеребячьим. Или, правильнее, жеребцовым? Но — деревянным. Совершенно. Аж звенит. Особенно, когда у меня под ладонью уже не лодыжка, а нежная, удивительно гладкая жаркая кожа внутренней стороны бедра. Женского. Это — под ладонью. Я бы даже сказал — под запястьем. А под некоторыми пальцами — интимная брижка. Поскольку таковую же, но — стрижку, я здесь ещё не спрогрессировал. Идиот ленивый! Вот что прогрессировать надо было в первую очередь!
А под средним и безымянным — просто пылают огнём уже набухшие, плотные такие, внутренние губы. А перед глазами у меня молодая красивая женщина с великолепно очерченным, трепещущим под тонким полотном, бюстом и в совершенно полностью отдающейся позе с прикрытым локтем лицом — поза ожидания: а вдруг стыдно ей будет. Чего-нибудь эдакого…
" — Хорошо ли тебе, девица? Хорошо ли, красавица?
– Ой, дедушка Мороз, хорошо! Так хорошо! Но так стыдно…».
Это — русская народная сказка. А такая же, но — мудрость, гласит: «Темнота — друг молодёжи». Что и озвучивается Марьяшенькой:
– Ванечка, лампадку загаси.
Пришлось оторваться. От всего этого… Поплевал на пальцы, прижал фитиль. Он немного по-чадил, темно стало. Вернулся к постели, а Марьяши и не слышно. Будто и не дышит, будто спит. Ага, устала и заснула. Я, было, сунулся к лицу проверить.
«А девица не спала
Того поджидала.
Правой ручкой обняла.
И — поцеловала».
Хорошо поцеловала — наповал.
«Меня милка провожала
И растрогалась до слез.
На прощанье целовала
То меня, то паровоз»
А у нас тут не провожание, а совсем наоборот. И я — один за всех. В смысле: и за себя, и за паровоз. Причём — курьерский.
Все тряпки с меня слетели в момент, рубаха вместе с поясом и банданой, штаны вместе с сапогами. Дольше всех портянки продержались. Почти до самого конца акта. Всё-таки, две недели воздержания после месяца обильной диеты — это много. Это я про неё. Не смотря на всё произошедшее. Стосковалась девочка, соскучилась. Тут не до затянутого коитуса, не до ласк «щемящих до боли». Всякое… «прологирование» — пофиг и нафиг. Тут, как в фольклоре: «Ей охота, и мне охота — вот это охота». Ураган. Торнадо. Взлетают — все.
Господи, какое это удовольствие обладать красивой зрелой здоровой женщиной! Желающей и желанной. Когда каждое прикосновение к ней вызывает дрожь, аж волосики по спинному мозгу встают дыбом. Когда каждый кусочек её тела хочется одновременно и поцеловать, даже не касаясь, только дыханием. И укусить, вырвать, сгрызть. Когда её всю хочешь то завернуть в клубочек, спрятать, уберечь. То наоборот — раздвинуть, развернуть, вывернуть, распять. Чтобы войти в это во всё — глубже. Не только туда куда…, а вообще — чтоб чувствовать всё её тело. Везде, всей своей кожей, и изнутри, и снаружи… И вот, выворачивая её и проникая в неё, доходишь сам до края в себе самом, до предела, когда уже нет сил вздохнуть, когда весь как сведённая судорогой запятая, вставшая на дыбы, как одноногая балерина на пуанте. И… и тут собственно любовная судорога. И уже тебя самого вскидывает, разворачивает, выворачивает в обратную сторону. А потом обратно, а потом снова…. Всё слабее, всё тише… Можно уже выдохнуть. И вздохнуть. Вообще, вспомнить об этом ненужном занятии — дышать. И чувствуя, как дрожат мышцы рук, ног, спины, живота…, осторожненько, чтоб не наступить коленкой и не сделать ей больно, перелезть через её раздвинутые ножки. Одну ножку. Прикасаясь, напоследок, своей кожей к её. Хоть где, хоть чем, хоть к чему. Потому что — невозможно оторваться. Потому что — нет сил продолжить. И просто быть — тоже сил нет.
И рухнуть носом в подушку, чувствуя, как мгновенно выступивший по всему телу пот, успевает не только впитаться в постель, но и остыть, охладить твоё собственное, пышущее жаром собственной крови и её ласки, тело. Тело, которое хранит, которое всё помнит. Которое ещё звенит от тока крови, от судороги восторга. И медленно успокаивается…
