Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II
Угодное Богу государство должно обеспечить каждому своему сыну возможности для раскрытия в нём Замысла и Образа Творца во имя спасения в Доме Отца: Объединённого Любовью Царства Будущего века.
Ибо смысл истории богочеловечества — возвращение измученного страданиями на чужбине блудного сына, прощённого и воскрешённого любовью Творца, в Дом Отчий.
* * *
Произошло всё одновременно обыденно и чудесно. В соседнем с Лужиным поселковом магазине «выбросили» гречку, и Иоанну снарядили на машине взять пару мешков. Парень, который помог ей погрузить мешки, от вознаграждения отказался, а сказал, что специально пришёл к магазину поймать попутку, чтоб отвезти домой батюшку, который соборовал его больную бабку, а до храма километра три и дождик капает. Батюшка — отец Тихон из местной церкви, куда лужинские обитатели ходили по воскресеньям причащаться, про которого рассказывали, что он «великий постник», ест только овощи, фрукты да иногда кашу без масла. Седенький, голубоглазый, с детски-старческой беззубой улыбкой.
— А, Иоанна, вот кого Господь послал… Ну давай, давай, вези…
Было удивительно, что батюшка знал её имя — в храме они никогда не общались. Впрочем, кто-то из лужинцев мог позвать её по имени, имя редкое.
— Ты почему не причащаешься, Иоанна? Ваши все причащаются, а ты — никогда? Иль шибко нагрешила?.. А может, некрещёная?
Он спросил с таким искренним участием и даже волнением, что она сама заволновалась и поспешила уверить, что нет, ничего такого, просто ещё не решила, сможет ли изменить жизнь. Да, она верит в Бога, да, она сознаёт, что больна и что в таком греховном состоянии её душа погибает, но надо подготовиться, решиться…
— А кто сказал, что у тебя есть время? Разве ты знаешь свой час?
По спине пробежал холодок. Увидала в зеркале выцветшие голубые жалостливые глаза батюшки.
— Ни разу не причащалась… А тебе, матушка, поди за сорок? Это что такое. Царица Небесная? Господь принял мученическую смерть, чтоб мы исцелились. Он тебя любит, ждёт, а ты отвергаешь…
— Да не отвергаю я…
Батюшка едва не плакал. И Иоанна вместе с ним.
— Вот тут перечень грехов перед исповедью. Читай, потом вернёшь. Сверь, что на совести… С самого детства вспомни… Вспоминай и пиши в тетрадочку. Всё пиши, не бойся, мы потом всё сожжём. Для Бога пиши… В воскресенье праздник, ваши в Лавру, сказывали, едут, а ты ко мне приходи. Пораньше, чтоб на исповедь поспеть. Пост соблюдаешь?
— Когда как, батюшка.
— Соблюдай. Ни есть, ни пить после полуночи. Канон прочти покаянный, молитвы к причащению. И ко мне… Небось, и младенцев убивала во чреве?
Иоанна кивнула в смятении.
— Так ты убийца, матушка. Убийца и блудница, ибо в браке церковном не состоишь. С такими-то грехами по земле ходить! Ты вон на машине ездишь, всякое может случиться…
— Я приду, батюшка.
Иоанна наклонила голову. Отец Тихон благословил её и засеменил к церковным воротам. В руке осталось ощущение его крепкого быстрого пожатия — сколько раз потом, подходя под благословение иногда к совсем незнакомым священникам, она ощутит это пожатие — тайный знак. Неканонический, послабление для немощных. Верь, надейся, держись — мы все вместе… И с нами Бог.
Наверное, не страх, а именно это ободряющее неканоническое пожатие, от которого вдруг перехватило в горле, решило всё. Не убедительные проповеди отца Киприана, не блестящие построения Соловьёва и Флоренского, не увещевания Вари, а именно этот тайный знак. Пароль сухих старческих пальцев.
Разумеется, она никому не расскажет, куда собирается в воскресенье. Так же чудом окажется в ящике стола её мансарды школьная тетрадка в линеечку, почти нетронутая, лишь на первой странице старое расписание поездов, которое Иоанна выдрала. И стала тетрадь как новенькая, с розовой промокашкой, и опять о чём-то таинственно напоминала. О детстве, когда верующая пионерка Яна Синегина поклялась Богу Ксении, Который чудесно спас её от страшной грозы, стать хорошей в своей самой лучшей в мире стране, которая только что победила фашистов и собиралась и дальше строить Светлое будущее коммунизма. Отлично учиться, добросовестно выполнять порученную работу, уважать старших, помогать слабым, не лгать, не красть, не гордиться перед товарищами, выручать попавшего в беду друга. Делиться последним и трудиться не ради выгоды, а ради людей и этого самого светлого будущего. Не копить денег и вещей… И, если понадобится, отдать жизнь за это будущее, за светлые идеалы, за свою страну и за народ. И Бог, и страна требовали от неё, в основном, одного и того же, — не было в её детском сознании никакого противоречия, кроме нелепого, иногда доходящего до неё утверждения, что Бога нет. Но взрослые всё время поминали именно Бога, существовали церкви и вообще в послевоенные годы стали появляться фильмы, вроде «Золушки», где у Золушки была крёстная. И где в финале звучало: «Когда-нибудь спросят: а что вы, собственно можете предъявить? И тогда никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу большой, а сердце справедливым». И совершенно ясно, что здесь имелось в виду.
Яна-маленькая знала, что когда она замечательно проживёт жизнь во имя счастья людей и светлого будущего, которое смутно представлялось ей в виде сияющей снежной вершины, когда она станет старой и умрёт (прежде эта мысль представлялась чудовищной, невероятной и несправедливой), — верующая Яна знала, что когда её, как бабу Ксению, зароют в землю и оставят совсем одну, и никто, ни мама, ни друзья, ни товарищ Сталин ей не сможет помочь — тогда прилетит Он, Бог, Всемогущий Волшебник с ясными добрыми глазами, подарит, как Дюймовочке из сказки, крылья, подаст руку, и они улетят в чудесную сказочную страну, где всегда лето, где живут только хорошие и добрые, где всем хорошо. И так будет всегда. Страна эта где-то высоко на небе, может быть, за этими самыми «сияющими вершинами». И коммунизм, и Царство Небесное Яна представляла себе примерно одинаково. Вечный сад, счастливые люди с крыльями, и всем хорошо, потому что все хорошие. Только не могла понять, как в светлом будущем всем может быть хорошо, если они будут по-прежнему болеть и умирать? Нет, так не может, не должно быть! Должен быть обязательно Бог, любящий, могущественный и справедливый. Который заберёт всех из ямы и спасёт, когда уже никто-никто не сможет помочь. Бог — нечто завершающее, окончательное, та самая итоговая справедливость, без которой всё мироздание в её детских глазах разваливалось и не имело смысла. Товарищ Сталин — здесь. Бог — там. И когда говорят взрослые, что Бога нет, имеется в виду «здесь».
Всё в её мироощущении тогда гармонично заняло свои места. И теперь, оставив позади большую часть жизни, уже «возвращаясь с ярмарки», она вновь сидела над школьной тетрадкой с розовой промокашкой, чтобы переворошить память, переоценить заново и беспощадно отсечь всё, что будет «чернеть внутри» и не даст взлететь душе, когда наступит её час. И посмотреть подобно монаху из вариной притчи, что же останется после этой перетряски? Когда отсеется всё червивое, растает всё лживое и призрачное, сгорит всё темное и злое… Что останется настоящего? Что такое будет она, Иоанна, когда настанет время взлететь?..
Она поняла, наконец, смысл исповеди и причастия, и ужаснулась себе.
Яна-маленькая, верующая пионерка, знала, что нельзя капризничать, хулиганить, лениться, предавать, воровать, лгать, обижать, зазнаваться, жадничать. Что надо любить товарищей, свою Родину, и быть готовой ради них на любой подвиг. Она выросла на советских фильмах, книгах и песнях, которые учили, что «всегда надёжный друг в беде протянет руку», «мне в холодной землянке тепло от моей негасимой любви», «ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь и поэтому знаю, со мной ничего не случится»… Она пела про «священную войну», про «часовых Родины» и «не было большего долга, чем выполнить волю твою». И «Где найдёшь страну на свете, краше Родины моей?» и «Страна встаёт со славою на встречу дня», и «Во имя счастья и свободы летите, голуби, вперёд», и «Дивлюсь я на небо»… И сейчас, перетряхивая детство и юность, она пришла к выводу, что это было христианское воспитание, во всяком случае, внешне оно нисколько не противоречило христианской этике.
За исключением разве что стихов Багрицкого «Смерть пионерки», которые ей уже тогда показались глупыми и кощунственными и она не стала их учить. Да её никто и не заставлял.
Иоанну потрясло, что она так хорошо это помнит, все свои детские грехи, подростковые, юношеские — абсолютно все! До мельчайших подробностей. В отличие от других событий, уже порядком стёртых в памяти. Всё, что делала плохого верующая пионерка Яна, осуждалось одновременно в обеих инстанциях.
Во всяком случае, было два определяющих всё фундамента: молитва «Отче наш», которую она выучила в ту страшную грозу в эвакуации, и клятва на Красной площади: «Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином моей социалистической Родины»…
