Герман Романов - Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!
Зато на широкую грудь Фомина, увешенную двумя десятками орденов, крестов, знаков и медалей, взирали с нескрываемым интересом, ибо награды на кителях у моряков были гораздо скромнее — два-три ордена, в лучшем случае. Лишь у командира эсминца знаков доблести было чуть больше, включая редчайший среди офицеров Георгиевский крест, да на шее пламенел орден святого Владимира 3-й степени с мечами.
Выглядели моряки импозантно — все в черном, кителя с брюками отглажены, при кортиках. Вот только вместо старых золотых погон, оставленных лишь для особо торжественных дней по императорскому повелению (это было политическое решение, учитывая ненависть, прививавшуюся большевиками к «золотопогонникам»), на плечах были черные с желтыми просветами плавсостава. Да на обшлагах появились ряды узких и широких полосок, как на британском флоте.
Сам Фомин выглядел не менее импозантно в форме бронечастей Сибирской армии. Танкистская повседневная тужурка темно-стального цвета с сибирским бело-зеленым угольником на левом рукаве хорошо гармонировала с ослепительно белой рубашкой и галстуком.
Черные технические погоны с красным просветом броневых частей, как и само обмундирование (образцом послужила форма танковых частей РККА), включая комбинезоны, были введены самим Фоминым в бытность генерал-адъютантом.
Дополнял облачение кортик с Анненским темляком, до того полагавшийся только морякам и авиаторам — именно на него и посматривали офицеры «Беспокойного» с явственным неодобрением.
В такой униформе он был единственным среди танкистов белой армии на юге России. Дело заключалось в сохранении той практики, что появилась еще в годы мировой войны.
Офицеры, служившие в броневых отрядах, считались откомандированными от своих полков, но как продолжавшие числиться по штату в них, носили соответствующее обмундирование. А потому царила чрезвычайная пестрота мундиров, нарушавшая один из армейских принципов — «пусть безобразно, зато единообразно».
Берлин
— Нет, каков мерзавец, ну каков подлец…
Лев Давыдович со стариковским кряхтением наклонил голову и в который раз посмотрел на сизо-багровое пятно, ужасной кляксою расплывшееся чуть выше пупка.
Доктор привычно сделал примочку, не обращая внимания на стенания наркомвоенмора советской республики, ловко наложил тампон.
— Полежите немного, Лев Давыдович, через три дня будет уже лучше. Вас панцирь спас, иначе бы вы приняли мучительную смерть!
От слов врача Троцкого бросило в холодный пот. Вчера он ни о чем не думал, ему казалось, что живот скоро превратится в раскрытую жаровню. Но доктор поставил ему укол морфия, боль сразу же ушла, и он благополучно проспал сутки. Но теперь сон не шел, а от такого обезболивающего Лев Давыдович сам отказался, зная, что к нему можно привыкнуть.
Обладая красочным воображением публициста, Троцкий представил, как пуля, снабженная разрывным зарядом, пробивает его плоть и взрывается внутри живота.
— У-й!
Льва Давыдовича прямо скрючило в кровати, он схватился двумя руками за живот. Воображение сыграло над ним злую шутку — председатель РВС словно наяву увидел, как из разорванного живота вывалился комок растерзанных и дымящихся кишок, и ему стало дурно.
Кое-как наклонив голову вниз, его вырвало прямо на пол. Спазмы мешали дышать, а затем чудовищная резь пронзила весь живот, будто полосуя раскаленной иглой.
Двери немедленно распахнулись, влетевший охранник крикнул в коридор, а миловидная сестра милосердия стала тут же убирать с пола полотенцем, нисколько не брезгуя. Вбежавший обратно в палату обеспокоенный врач пощупал пульс, затем через трубочку внимательно послушал сердце, и его лицо прояснилось.
— Контузия серьезная, Лев Давыдович. Гематома обширная от ушиба тканей. Ничего, дня три-четыре пройдет и все наладится, на поправку пойдете, это вам я обещаю. Но диету соблюдать вам придется строго, сегодня ничего, куриный бульончик только, хотя понимаю, что трудно. При вашей язве такие ушибы не рекомендуются!
— Хорошо, — буркнул в ответ Троцкий и смежил глаза, его порядком мутило: и от переживаний, и от повреждений. К горлу снова подкатила тошнота, но на этот раз он сдержал ее.
— Хорошо, что панцирь надел, — облегченно вздохнул Лев Давыдович, погладив пострадавшее место. И тут же нахлынула злобная волна — нет, каков подлец!
Специально стрелял в живот, мерзавец, чтобы он помучился перед смертью. Главкому Каменеву разнес голову, как гнилой арбуз, мозги во все стороны полетели.
Наркому по делам национальностей Сталину вообще послужил хирургом, отстрелив искалеченную в детстве «сухую» руку. Тут Лев Давыдович повеселел — избавился он от ленинского шпиона, и хорошо, всегда в плохом чуть что-то хорошее имеется.
Командующему Западным фронтом Тухачевскому вообще откровенно повезло — ни одна пуля не попала.
Неведомый стрелок не промахнулся, нет — оба адъютанта, прикрывшие бывшего поручика своими телами, были застрелены насмерть. Пули разворотили грудь так, что смотреть без тошноты было невозможно.
— Умелец, сукин сын!
Лев Давыдович облегчился самыми черными словами, которые и еврейский сапожник произнести не сможет. Нет, ну каков подлец! А если бы целил в голову…
— У-й…
Троцкого опять стошнило, и качественно. Отчетливое видение своей собственной головы, расколотой как репа, с дымящимися мозгами его самого — вождя мировой революции, — настолько потрясло председателя РВС, что потребовался нашатырный спирт, ватку с которым ему сунул под нос заботливый доктор.
— Уберите эту дрянь!
Троцкий чуть ли не кричал во весь голос, балансируя на грани срыва в дикую истерику.
— Дайте мне чего-нибудь успокоительного! Валерьянки хотя бы! И оставьте меня в покое!
Повинуясь приказу, врач дал ему выпить валерианы, пока медсестры прибирались, а потом медики тихо, чуть ли не на цыпочках удалились из палаты, тщательно прикрыв за собою дверь.
Троцкому потребовалась лошадиная доза успокоительного снадобья и полчаса времени, чтобы нервы перестали шалить, а воображение немного успокоилось.
— Как хорошо жить, — пробормотал Лев Давыдович и повеселел. Боль куда-то ушла, тело стало легким, он остро захотел порадоваться жизни. Вызвать, что ли, сговорчивую машинистку и познать с ней, как говорится, «любовь пчел трудовых».
Троцкий собрался было крикнуть, дабы воплотить в жизнь свое желание. Но тут очнувшееся воображение показала ему дрогнувшую руку стрелка, и пуля устремилась не к животу Льва Давыдовича, а чуть ниже, к мужскому «достоянию».
И попала…
— А-а! Ой-я!!!
Визгливо закричал Троцкий, схватившись двумя руками за пах. Воображаемая боль была такова, что ему на секунду показалось, что над ним совершили некую операцию тупым ножом, готовя к исполнению обязанностей евнуха в восточном гареме.
Когда очередная суматоха эскулапов у его постели схлынула, он уже не помышлял о женщинах, чувствуя себя полным импотентом. Но именно такое состояние бесило его больше всего — потеряв вкус к жизненным удовольствиям, Троцкий почувствовал в себе жажду крови, которую захотелось пролить столько, чтобы все ужаснулись.
Дабы больше ни у кого даже мысли не возникло снова поднять на него руку. И он прошипел с такой угрозой в голосе, что у любого, кто услышал бы эти слова, поджилки от ужаса затряслись.
— Они мне дорого заплатят…
Черное море
В кают-компанию набилось, а другого слова Фомин не находил, почти два десятка офицеров, молодые лейтенанты сидели даже на широких подлокотниках диванов. И это только одна половина командного состава эсминца, ведь другая находилась на вахте либо отдыхала от нее.
Типичная примета гражданской войны, на русском флоте проявившаяся особенно выпукло. Морские офицеры в подавляющем большинстве своем революцию не восприняли в силу именно своей сословной кастовости. В отличие от армейских офицеров военного времени, на флоте служило много кадровых, которые предпочли остаться на кораблях, имевшихся у белых, а не отсиживаться по домам, выжидая, кто же возьмет верх в затянувшемся противостоянии.
Вот только самих кораблей в Российском императорском флоте раньше было не в пример больше, чем сейчас.
Балтийский флот целиком перешел к красным, Черноморскому флоту жуткое кровопускание сделали как большевики, так и интервенты, оставив в строю жалкие остатки.
В Сибири и на Мурмане флотилии и в мировую войну были совсем маленькими и значимой роли не играли.
Так что и флот поразила точно такая «болезнь», известная в армии под названием «рядового офицерства», когда заслуженные полковники и капитаны принимали роты и взводы, а офицеры от прапорщика до поручика, а то и «штабса», брали в руки винтовки со штыками. Дело доходило даже до отдельных офицерских рот!
