Сарбан - Звук его рога
Фон Айхбрюнн говорил мало, оставляя без ответа некоторые мои вопросы, давая тихим голосом лишь самые необходимые и лаконичные объяснения, когда показывал мне жилые помещения и спальни, кухни, псарни и конюшни. Мне бы хотелось задержаться ненадолго и рассмотреть получше гончих и лошадей, экипажи в каретном сарае и пирамиды старинных охотничьих ружей, и снаряжения на галереях, но он торопил меня, нервничая и явно стремясь, как мне почудилось, вновь оказаться под открытым небом (или сравнительно открытым, если говорить о лесе). Поэтому я успел понять лишь то, что Главный Лесничий Рейха держал у себя самых разных псов: свору черно-белых гончих французской породы Святого Хьюберта, несколько ищеек и огромных гончих, с которыми ходят на кабана — короткошерстных, пятнистых, невероятно сильных и свирепых, как тигры, с диким ворчанием бросавшихся на прутья решетки, когда мы проходили мимо них. Я никогда раньше не встречал такой злобы и агрессивности даже у полицейских овчарок, с которыми ходили охранники в лагере. Доктор торопился поскорее пройти мимо клеток, стараясь держаться как можно дальше от клыков и тусклых свирепых глаз.
Ярость, которую мы навлекли на себя, казалось, так сильно подействовала на Доктора, что он заблудился. Мы вышли из-за будок с гончими в маленький дворик, затененный огромными нависавшими над ним деревьями, из которого можно было пройти в несколько полутемных галерей. Фон Айхбрюнн огляделся по сторонам, не зная, в какую из них войти, потом сделал знак приблизиться одному из рабов, следовавших за нами. Но прежде чем тот мог ответить, какой-то голос позвал его с одной из галерей. Фон Айхбрюнн вздрогнул, потом с неуверенной улыбкой на лице нырнул в одну из галерей, потащив меня за собой. И почти сразу же оказался в длинной, светлой комнате, одно из окон которой выходило во двор, где мы только что были, а в другие окна, расположенные высоко под потолком, было видно голубое небо в просветах между верхушками деревьев.
Позвавший нас оказался молодым человеком, одетым почти так же, как Доктор. Но, в отличие от Доктора, он снял свою короткую кожаную куртку и остался в одной рубашке. Наблюдая за ним из-за спины Доктора, я подумал, что это великолепный образчик того, каким мы всегда представляли себе типичного молодого нациста: он был не очень тяжелого телосложения, но при этом в его фигуре и позе было что-то от боксера или борца; ресницы и волосы у него были такие светлые, что он вполне мог бы сойти за альбиноса, если бы не серые глаза; лицо его до того, как он узнал фон Айхбрюнна, представляло собой преувеличенно-надменную маску холодной властности, но когда он коротко ответил на приветствие Доктора, оказалось просто эгоистичным и насмешливым, и лишь в глазах его и складках вокруг рта таилась беззаботно-легкомысленная жестокость.
Они говорили по-немецки, и Доктор явно пытался объяснить что-то по моему поводу. Я чувствовал на себе взгляд молодого человека и, изо всех сил стараясь не встретиться с ним глазами, осматривал комнату.
Оказалось, что это комната егеря, в которой хранилось самое разное охотничье снаряжение, и похоже было, что оно в хорошем состоянии, за ним следят и постоянно им пользуются. Даже копья для охоты на кабанов, стоящие в пирамидах у стены, были начищены до блеска и вполне годились для охоты: странная особенность этого места состояла в том, что большая часть этого снаряжения никак не вписывалась в хронологию фон Айхбрюнна. Почему здесь были арбалеты, сиявшие своими металлическими деталями, с новой крепкой тетивой, пики, копья и короткие мечи, а в дальнем углу комнаты на деревянных подставках стояли, как я понял, настоящие доспехи, хотя и сделанные скорее из плотной кожи или другого материала, очень похожего на нее, чем из стали? Граф фон Хакелнберг был в моих глазах большим любителем старины, и в особенности средних веков. Была сделана лишь одна уступка современности — я имею в виду пирамиду коротких одноствольных ружей очень большого калибра, значительно превышавшего все известные мне калибры ружей, используемых для охоты на дичь, и еще я увидел штабеля металлических коробок, в которых, как я догадался, находились патроны. Кроме перечисленного, было здесь и снаряжение, которое очень мало меняется со временем — собачьи поводки, смычки, ошейники и кнуты.
В комнате было так много всего, но я успел рассмотреть лишь то, что бросалось в глаза; однако я заметил, что хотя в ней не было охотничьих трофеев, вроде оленьих рогов или голов, лисьих морд и т. д., что было бы вполне уместно, здесь имелось довольно много шкур или кусков шкур, причем все они были одного типа и висели на стене в дальнем конце комнаты рядом со странными доспехами. Они не были выставлены как трофеи, а просто висели на крючках. Я видел свисающие хвосты, и мне пришло в голову, что это могли быть шкуры леопардов, а может быть и пятнистых кошек.
Казалось довольно правдоподобным, что дикие кошки вполне могут быть распространены в огромных лесах вокруг Хакелнберга.
И еще одна важная подробность не укрылась от моего взгляда: светловолосый юноша-егерь, стоявший у длинного и широкого стола посредине комнаты, что-то делал с какими-то диковинными приспособлениями, лежавшими среди всякой всячины, разбросанной на столе. Он отложил в сторону предмет, над которым работал, чтобы подойти ближе к Доктору: это была маленькая деталь какого-то металлического инструмента, которую он затачивал напильником. Незаметно подойдя поближе, я увидел, что это очень странное сочленение стальных крючков, напоминавших по форме пальцы человеческой руки, размером примерно с мою руку или чуть меньше. Собственно, это была своего рода стальная рукавица без манжеты. На столе лежало несколько таких штуковин, одна-две из них были снабжены ремешками и завязками. Думаю, еще минута-другая и я подошел бы достаточно близко, чтобы взять ее в руки и разглядеть как следует, но Доктор за руку вывел меня из комнаты.
Кажется, он усыпил подозрения молодого егеря, потому что тот вышел из комнаты вместе с нами, добродушно болтая с фон Айхбрюнном, хотя и ни разу не заговорил со мной. Ну, конечно, он не знал никаких других языков, кроме немецкого, и хотя я, как ты знаешь, могу, запинаясь, объясниться по-немецки и понимаю, когда говорят достаточно медленно, я никогда не позволил фон Айхбрюнну догадаться об этом.
Егерь вывел нас из маленького дворика на открытое пространство, напоминавшее парковую зону, где деревья стояли на большом расстоянии друг от друга. И там я увидел огромное здание, превышавшее размерами все увиденное здесь раньше. Несмотря на то что оно пряталось за деревьями, я смог разглядеть это величественное каменное здание в готическом стиле, с остроконечной, уходящей ввысь крышей, украшенное башенками и сложным орнаментом, являющее собой причудливую копию рейнской ратуши шестнадцатого века.
Мне бы, конечно, хотелось подойти поближе и рассмотреть его, но фон Айхбрюнн снова увел меня — то, что собирался показать нам егерь, находилось совсем в другой стороне. Он вел нас узкими тропинками между живыми изгородями из подстриженных лесных деревьев, отделявшими друг от друга загоны для животных — я думаю, что это была ферма по разведению дичи, потому что за оградами я видел много ручных косуль, ланей и оленей, и все это были самки с потомством, насколько я понимаю. По его зову они выбегали из-за деревьев и кустов и ели у него из рук, а он похлопывал их по бокам и по спине, как фермер, решающий, достаточно ли жирна свинья. На столе у Графа никогда не переводится оленина, подумал я. Я не смог выяснить, как велика была эта ферма, но весьма вероятно, что там находились и другие, скрытые от глаз высокими изгородями загончики, в которых содержались менее кроткие существа, чем олени: был момент, когда мы гладили носы молодых ланей, и вдруг невдалеке от нас раздалось какое-то странное подвывание. Лани испуганно отпрянули и бросились в укрытие, егерь засмеялся, а фон Айхбрюнн, казалось, нервничал почти так же, как тогда на псарне, когда проходил мимо собак, с которыми охотятся на кабанов, и на секунду мне показалось, что ему тоже хочется убежать в укрытие, как ланям. Это был странный, не из приятных звук: я назвал его подвыванием, но он скорее напоминал подавленный вопль, в котором слышались бормотание и резкие ноты восторга и нетерпения, звучавшие почти по-человечески; но все вместе взятое рождало ощущение исступленности и безумия. Я никогда не слышал, чтобы так выла собака, и тем не менее был глубоко уверен, что раньше или слышал этот звук, или же когда-то он наводил меня на мысль о собаках. И только спустя несколько минут после того как вой прекратился, я вспомнил, где я его слышал (или думал, что слышу) раньше. Это были именно те звуки, которые улавливал мой слух сквозь шум леса в ту ночь, когда я, стоя у окна, прислушивался к трубящему рогу Ханса фон Хакелнберга. Я и тогда представил себе, что это воют и подскуливают собаки, но, поразмыслив, решил, что это ветер. Разумеется, это были не собаки и не ветер.
