Михаил Ремер - Спасти Москву
Уже и четыре недели провел в этом странном месте учитель, а ничего не менялось. Ну за исключением настроения: то в депрессию впадал он, то, видя убогость быта, сам хватался за топор и начинал ладить простенькие полочки, еще чего-то там, поражаясь отсутствию элементарных предметов: гвоздей, дрели со сверлами, клея. А как без всего этого хоть что-то сделать?! А длинными зимними вечерами собирались «местные» в землянке Третьяка и подолгу слушали «россказни», как они сами их называли, комментируя и бурно обсуждая услышанное. Один только Милован внимательно внимал всему тому, что говорил Булыцкий, да только прищелкивал языком, выслушав очередную историю. Только с ним у Николая Сергеевича начало складываться нечто вроде дружбы, и пенсионер уже прикидывал, как они вдвоем посидят в баньке после того, как все-таки закончится весь этот цирк. Однако планам этим сбыться было не суждено.
Страшные крики привели в себя сонную деревушку. Крики и рев дикого зверя. Похватав что попадется под руку, мужики высыпали из землянок, очертя головы бросаясь на шум. Напялив куртку и схватив топор с не разрядившимся пока электрошокером, вслед за всеми бросился и пенсионер. Отчаянные вопли раздавались где-то совсем рядом, буквально в полусотне метров от деревушки. К ним уже добавились свисты и крики подоспевших селян. Выскочив на открытую поляну, Булыцкий содрогнулся. Третьяк на шатуна[20] наткнулся, неизвестно зачем выдравшегося из берлоги. Теперь он, страшно крича, корчился на забрызганном кровью снегу, а зверюга, поднявшись на задние лапы, откатывался в чащу, понукаемый рогатинами да палками растрепанных мужиков. Те разошлись не на шутку, благо было их с дюжину, и уже на шкуре косолапого виднелись свежие кровоточащие раны. Матерясь, мужики наступали. Так что казалось, зверюга вот-вот ретируется, но в этот момент тот вдруг подался всей тушей вперед, бросаясь на одного из атакующих. Раздался вскрик и треск переломленной пополам рогатины. Мужик успел отскочить, но в руках у него теперь осталось лишь два черенка. Остальные, не ожидавшие такого маневра, тоже предпочли отвалить подальше от греха. Все, кроме Милована. Воспользовавшись секундным замешательством, он с протяжным воплем подался вперед, с размаху всаживая острие рогатины в бок мишке. Миг! И Милован буквально повис на своем орудии, наваливаясь на него всем своим весом и буквально продавливая плоть зверя.
– У, шельма! Получи!
Ох и разревелся тот, почувствовал боль! Взмахом лапы буквально стряхнул он повисшего на орудии человека вместе с обломком рогатины. Стряхнул и тут же со страшным рыком бросился прямо на отползающего прочь обидчика.
– А ну, не зевай! – отчаянный вопль вернул к жизни всех остальных, и те, бешено орудуя своими рогатинами, снова ринулись в яростную атаку. Несколько точных ударов, и косолапый, забыв про первоначальную цель, принялся кружить на месте, отчаянно отбиваясь от насевших охотников. Они же, оттопыривши на вытянутых руках заостренные жерди, медленно наседали, беря того в кольцо, однако же и вперед бросаться не торопились. То ли сноровки не хватало, то ли бить уже наверняка решили.
– Заходи, Хлын, сзади!
– Ерема, гляди в оба!
– Да не суйся ты под руку!
– Млад, поди прочь!
– Бей его!
Напряженно переругиваясь, мужики окружали зверя, который, истекая кровью, бросался то сюда, то туда, однако же, напоровшись на выставленные острия, отворачивал и снова начинал метаться в сужающемся кольце. А те перешли в наступление, и мишка, вяло отмахиваясь передними лапами, лишь жалобно выл, то пытаясь вырвать из кровоточащей раны обломок деревяшки, то поднимая морду и скаля зубы на окруживших его охотников. По всему было видно, что удар Милована оказался роковым для животного и тот стремительно теряет силы. Поняв это, бородач бросился на помощь раненому. Впрочем, тот уже притих, и теперь лишь конвульсии проходили по окровавленному телу.
Пришел в себя и Булыцкий, до этого наблюдавший за разворачивавшимся действом, словно во сне. Бросившись к пострадавшему, замер, едва лишь увидев рану: медведь вспорол мужчине живот и успел разворошить внутренности, прежде чем подоспела подмога. Бедняга умирал. Было видно, то его уже не спасти, даже будь сию минуту рядом аптечка Булыцкого. Шанс один из ста, да и то если подмога подоспеет в ближайшие же секунды.
– Телефон у кого?! – все еще уверенный в версии розыгрыша, проорал он на скорбно стягивавших головные уборы мужиков. – Быстрее, ну! Быстрее же! – сев рядом с умирающим и стараясь не глядеть на разбросанные по снегу внутренности, тот приподнял голову Третьяка. – Да что вы стоите столбами?!! – стянув куртку и свернув ее наподобие подушки, он подложил ее под косматую голову и поднялся на ноги, ожидая, что хотя бы один человек, но судорожно набирает номер телефона спасения.
– Не шуми, чужеродец. Бога не гневи; дай душе уйти.
– Чего? Сто двенадцать – экстренный вызов!
– Уйди, чужеродец. Не мешай, – скорбно отвечал Калина.
– Что вы? – попятился он назад, но, оступившись, грузно приземлился в сугроб. – «Скорую»! Кто-нибудь. Он же… Он… Да что за цирк?! – глядя в отрешенные лица мужиков, проорал тот. Затем, чертыхнувшись, принялся судорожно хлопать по карманам, выискивая мобильник. – Ну что вы как истуканы?! Звоните! МЧС, «Скорая», полиция!!! Да сделайте же что-нибудь! – он ринулся к Миловану и, схватив того за грудки, проорал прямо в лицо: – Ну что вы стоите?! Он же умирает!!!
– Оставь, чужеродец, – выдохнул тот в ответ. – Знать, воля Божья.
– Боже мой, – разжав кулаки, Булыцкий сполз на обагренный кровью снег и затрясся в беззвучном плаче.
Все остальное он помнил с трудом: как добрался до землянки, как, не раздеваясь, бухнулся на топчан. Как шарахнул разрядом подоспевшего помочь Милована. Как поднимал оглушенного мужика и, путаясь, пытался объяснить принцип действия электрошокера. Как самого шандарахнуло… Как отказывался принимать назад куртку, что под голову Третьяку подкладывал. Как только-только пришедшее в себя после болезни тело вновь затрясло в горячке.
Впрочем, в этот раз он не слег. То был просто шок. Шок от осознания того, что ни фига это не розыгрыш никакой, а самый настоящий другой мир. Мир прошлого. Да, да. Самого что ни на есть реального. Настоящее прошлое, как бы ни банально это звучало.
Мир рухнул. Николай Сергеевич ушел в себя и теперь чурался общения с обитателями деревеньки. И хоть чувствовал он себя теперь намного лучше, его это мало радовало: что с того, раз он все равно незнамо где и непонятно что тут делает. Дотянуть бы до лета, а там будь что будет.
– Городской ты, чужеродец, – подсел как-то к нему Милован. – К князю тебе надобно бы.
– К какому князю? – вяло поинтересовался тот.
– Наш князь – Дмитрий Иванович, – важно отвечал тот. – Хотя и к Ольгердовичам можно. За ними тоже – сила.
– А что мне князь? И я ему что? – отрешенно поинтересовался мужчина.
– Как что? – удивился бородач. – Расскажешь ему про диковины свои. Про грядущее… Ты же сам сказывал поперву: из грядущего. Или путаю что я? Ты вон и чудные вещи глаголешь, не всякому понять. Не всякому и принять, – помолчав, добавил он. – И не архангел ты, хоть и с мечом огненным… И не князь, и не боярин… И не пустобрех, – задумавшись, закончил тот.
– На том спасибо, – невесело ухмыльнулся в ответ Булыцкий. – Я много чего сказывал, так для всех то – россказни. Или не так называли все рассказы мои? И чужеродцем прозвали меня. А тут – на тебе: из грядущего. Поверил, что ли?
– Ну так, – согласился мужик. – Поверил. Душевный ты да ладный. Хоть и с мечом огненным да диковинами, а от человека в тебе уж слишком много. Грешен ты, что и я и все остальные. Не может быть архангел грешником. Да и чужеродец – вряд ли. Так что правда в словах твоих, а не в их.
– А тебе какая беда?
– Мне? – Задумавшись, Милован наконец негромко ответил: – Знавал я человечишку одного. Так посмотреть на него – тьфу человечек. В чем дух держался, непонятно – тощий, сухой. Кореньями питался да травками всякими. С птицами все разговаривал и молитвы какие-то свои читал. Его тоже все юродивым за глаза звали… Целителем был он, – со вздохом продолжил тот. – Все пытался поучать, какая травка хворь какую лечит, молитва какая что правит. А еще талдычил, что все тело человеческое – что княжество доброе. Коли в части одной все не слава богу, то и в другую лихо приходит. Коли у князя на уме что недоброе, так и беды жди для всех. Вот и тут: мысли худые, так и хвори тебе – пожалуйста. Так на тебя посмотрит раз и как на духу расскажет, что неладно да как поправить. И правили, да не думаючи совсем.
Не слушали тогда его особенно. Он-то про любовь и доброту говорил, а нам все попусту было. Чего лихим[21] печалиться почем зря? Раны да хвори залечивает, и то ладно, – с горечью закончил тот. – Ему бы в Белокаменную, душ бы сколько спас! А так помер ни за грош. Уж и не найдешь, где схоронен.
