Александр Карпенко - Грань креста (дилогия)
Вот я и попала в одну из исследовательских групп. Работала на станции «Скорой помощи», изучала принципы, на которых строится ваша медицина. Ох… А в один прекрасный день решила поездить с линейной бригадой по вызовам. И даже не сразу поняла, что угодила в какой-то другой мир. А когда поняла, то нашла себе вот такое занятие. Неплохо получается, а?
Я заверил её, что получается отлично. Оно и неудивительно: психиатрия и психология — дисциплины родственные, специалисты говорят на одном языке. Психиатрия — наука не столько медицинская, сколько наполовину полицейская, наполовину оккультная. Нет объективных методов для исследования человеческой души — не моча, на анализ её не возьмёшь. Весь осмотр — беседы, беседы, беседы… Основная часть нашей работы — разговоры разговаривать. Ну, воюем иногда, не без того.
Для столь специфического дела нужно иметь особое душевное устройство. Сторонний человек, придя работать в психиатрию, либо убежит в ужасе в ближайшее время (лично мне известней такой «рекорд» — студент уволился, отработав одни сутки), либо запьёт по-чёрному. Кто ж останется?
Говорят, что человек с криминальными наклонностями станет либо вором, либо полицейским. Я считаю, у нас то же самое. Для того чтобы человеку нормально прижиться в психиатрии, в нём изначально должна таиться некая сумасшедшинка. Иногда она становится явной, потому люди и говорят, что психиатры сами такие. Такие, такие. Ответственный фельдшер смены, под начало которой я попал, нанявшись в психбольницу санитаром много лет назад, отличалась от больных только цветом халата. О чём, впрочем, она знала и относилась к этому философски. «Для меня в больнице уже койка застелена», — говорила она всегда. Женщина, кстати, была умнейшая. Сколько знаний я у неё почерпнул — не книжных, а практических, выстраданных! Чему удивляться — она с душевнобольными всю жизнь провела в буквальном смысле слова. Её родители работали в дурдоме, жили на его территории. Там она родилась, там училась, туда и трудиться пошла. То, чего она о наших больных не знала верно, и знать-то не стоило. Благодарность к ней я пронесу через всю свою жизнь.
Так вот, о наших баранах. Я и говорю: от постоянного общения с клиентами, от необходимости вникать в их бредовые переживания у самого крыша потихоньку начинает съезжать. Крайний случай из моей практики: работавший у нас врач, очень хороший врач, понял, что всё. Приехали. Взял бланк путёвки, сам на себя заполнил, сам подписал, сам себе перевозку в психлечебницу заказал. А там повесился. Придёт, верно, и мой час. Проводят меня санитары под белы рученьки в надзорную палату, привяжут к коечке… Интересно, а мыши сходят с ума?
— Люси, скажи, какой он, твой мир?
Рат мечтательно зажмурилась.
— О, это прекрасный, удивительный мир. Представь себе сплошную степь, полную дивных трав и хлебных злаков, над которой никогда не заходит солнце. Дождь идёт только тогда, когда нам это нужно. А живём мы под землёй. Видел бы ты наши города! Это сказочное зрелище даже для ваших грубых людских глаз, уж извини…
Мышка закрыла глазки лапками. Похоже, она плакала. Как её утешишь? Где мой мир, мир моего дома и моей семьи, где весёлая возня расшалившихся детей, которые так радостно визжат, встречая папу с дежурства? Дежурство-то бесконечно…
Рация забулькала, захрипела и объявила:
— Зенит Пауль-Борис один-девять, ответь Зениту.
Я нехотя оторвался от насиженного места и поднял трубку:
— Слышит вас один-девять.
— Зенит Пауль-Борис один-девять, для вас работы пока нет. Возвращайтесь, будьте на рации.
— Возвращаемся! — радостно вскричал я. Спать урывками и жрать всухомятку надоело. Хоть на какое-то время кости на топчан бросить, чайку горячего попить.
Люси, слезая с гриба, скептически бормотала под нос невесть кем сложенный стишок:
Отвечал диспетчер сразу:
«Возвращаемся на базу».
Рано ржать довольным смехом
— До неё далёко ехать,
По дороге целый пуд
Вызовов тебе дадут.
Общее настроение поднялось. Нилыч очнулся и включил зажигание. Я вскочил в кабину. Мышка запрыгнула на становящееся привычным для неё место — в карман рубашки. Скрежетнув сцеплением, машина бодренько побежала в сторону базы. Нилыч радовался:
— Нам всего-то один сектор проскочить, городской. Сейчас быстренько с мигалкой пройдём — и, считай, дома.
— Ох, не сглазь!
— Молчу, молчу!
Старенький вездеход торопился изо всех сил, распугивая транспорт и пешеходов огнями проблескового маяка и подвыванием сирены. Кварталы домов сливались в сплошную серую стену.
— Зенит Пьер-Богдан один-девять! — зарокотала рация. — Ответь Зениту! Завизжали тормоза.
— Чёрт тебя за язык таскал! — хором объявили мы Нилычу. — Хрен глазливый!
— Один-девять, попутно обслужите вызовок.
Наш общий тяжкий вздох долетел до Центра безо всякой рации.
— Там констатация смерти, дел на минуту, — диспетчер почти извинялась, полиция уже выехала.
Нам полегчало действительно на минуту. По не известным никому причинам полиция не имеет права забирать труп с места происшествия, пока медики не подтвердят факт смерти. То есть мера, конечно, разумная — человека без сознания, в коме, наконец просто глубоко пьяного можно подчас перепутать с покойником. Но нельзя же доводить до абсурда! Тело, пробывшее на дне реки несколько дней, сожжённое до костей, прошитое пулемётной очередью, безголовое, упавшее с тридцать седьмого этажа, нередко лежит на месте, покуда не приедет сонный медик и не бросит полицейским: «Забирайте».
Ехать пришлось недолго. Судьба явно к нам благоволила.
Люси подниматься отказалась:
— Тебе и одному там делать нечего. Данные только на него уточни, если они известны.
Прихватив ящик (положено — вдруг клиент ещё не совсем помер и требует реанимационных мероприятий), я вознёсся на лифте на двенадцатый этаж узкого кирпичного дома. Двери открыл невысокий испуганный мужичонка средних лет.
— Доктор, скорее, сюда, сюда!
Я прошёл в комнату. Ничего похожего на труп там не наблюдалось.
— Кто умер-то?
— Да я его не знаю совсем, я его раньше и не видел. Пришёл с прогулки, а он лежит. Я полицию вызвал, я вас вызвал. Думал, он совсем мёртвый, а сейчас, перед тем как вы пришли, вроде пошевелился. Посмотрите, может, он ещё жив?
— Где он, не вижу.
— Да вот же, доктор. — Мужичок бросился к дивану и затеребил аккуратно сложенное одеяло. — Вы гляньте, может, ему ещё можно чем помочь? Вдруг удастся спасти?
Он продолжал горевать перед пустым диваном. Так. Приехали. Псих? Вряд ли. Что тогда? А-а, вон батарея пустых бутылок под радиатором отопления. Пьян? Нет. Запаха не слыхать.
— Как попил-погулял, друг?
— При чём тут это? Вы посмотрите, он точно умер?
— Умер, умер. Ему уже не поможешь. Помогать теперь тебе надо. Долго пил?
— Недель с пару. Но я уже три дня во рту капли не держал!
Всё точно. Делирий, а в просторечии «белая горячка», развивается вовсе не в моменты страшного перепития, как полагают многие. Она начинается на третий день воздержания (плюс-минус денёк в зависимости от здоровья), обыкновенно в сумерках — когда вечереет или под утро. Данный кадр либо отклоняется от нормы, либо просто не проявил ещё себя в должной степени. Ах ты, чёрт! Браслетки-то в машине! Где была моя голова, когда я, почистив их, назад в карман не положил?!
Я обшарил взглядом комнату, пытаясь обнаружить что-либо подходящее для того, чтобы связать алкаша. И ничего не нашёл. Мужик-то хоть и маленький, да жилистый. Если начнёт сопротивляться, в одиночку до машины дотащить его будет проблематично. Глянь-ка, понял, что что-то не так.
— Друг, слышь, ты не думай, что это я его убил. Я его знать не знаю. Меня не обвинят? Ответь, кто сказал, что я убил?
— Никто ничего не сказал. Я тебя ни в чём не обвиняю.
Ага, вот выход! Сейчас я его в автомобиль-то и заманю.
— Брат, оно тебе надо, чтобы у тебя в квартире труп лежал?
— Да вы что! Деньте его куда-нибудь.
— А ты поможешь носилки нести? Если поможешь, увезу.
— Помогу, помогу, только заберите. А то вон за стеной говорят: «У него в квартире труп».
— Тогда я пошёл за носилками.
План прост: принести носилки, погрузить на них одеяло, и пусть клиент помогает тащить до машины. А остальное уже дело техники. Заручившись согласием клиента, двинулся к выходу В дверь постучали. На пороге стоял молодой офицер полиции. Слава богу!
— У вас наручники с собой? — спросил я, понизив голос.
— Нет, а в чём дело?
Я сжато обрисовал в чём.
— Ну, вдвоём-то мы его и так дотащим.
Пьяница заметил наши перешёптывания и занервничал:
— Почему вы меня обвиняете? Я не убивал его!
Сообразительный офицер тут же сориентировался в ситуации:
