Андрей Ерпылев - Запределье. Осколок империи
— Нет, — кротко ответил незнакомец. — Но у меня есть нечто такое, что несомненно вас заинтересует. Вот, держите…
На стол перед Синельниковым, глухо стукнув о дерево, легла небольшая вещица.
— Можете зажечь свечу, профессор. Лупа в левом верхнем ящике стола.
— Все-то вы уже знаете… — недовольно проворчал старик, после нескольких неудачных попыток затеплив свечу.
После пяти минут напряженного изучения неведомой кости Аристарх Феоктистович поднял на собеседника, умудрившегося снова остаться в тени, ошеломленный взгляд.
— Где вы это взяли, молодой человек? Я пока не знаю точно, что это за животное — можно лишь приблизительно назвать семейство и род, но могу с уверенностью утверждать, что это — неизвестный науке вымерший вид! Вы совершили мировое открытие! Дайте, я пожму вашу руку, коллега!
— Не стоит, — уклонился от рукопожатия ночной «гость». — Значит, я все-таки смог вас заинтересовать?
— Конечно!.. Но… Но ведь кость не окаменевшая. Я бы даже мог с уверенностью утверждать, что это — живая кость. Животное еще совсем недавно было живо. Как такое может быть? Существа этого рода не дожили до современности сотни тысяч лет, а ближайшие их потомки за прошедшие тысячелетия разительно изменились. Вы что-то не договариваете!
— Я не уполномочен здесь и сейчас говорить всё. Но могу заверить вас, что если вы согласитесь на мое предложение, то загадок, подобных той, что вы держите в руках, вас ждет немало. Итак, вы согласны?
— Какой может быть разговор?!.
* * *Мужчина, сидящий перед Капитолиной Ледогоровой, особенной симпатии у нее не вызывал, но предъявленные им документы обязывали ее, скромную работницу Ростовского детского дома, не только выслушивать его речи, но и выполнять все его распоряжения. Так прямо и значилось в отпечатанном на машинке листке, скрепленном лиловыми печатями и подписями, от которых бросало в дрожь.
А конкретно там говорилось, что председатель Главполитпросвета[7] при Наркомпросе товарищ Крупская и председатель Деткомиссии при ВЦИК товарищ Дзержинский уполномочивают означенного «товарища Мартинса» производить из детских домов и трудовых коммун по всей территории РСФСР «выемку» детей бывших дворян, представителей духовенства, белых офицеров, чиновников царского, временного и прочих контрреволюционных правительств и прочих «врагов трудового народа» с целью водворения их в специализированные интернаты. При этом всем работникам детских учреждений предписывалось оказывать «подателю сего» всяческое содействие.
«Подумать только… — думала молодая женщина, изучая ничем не примечательное лицо визитера и не зная, на чем вообще на этом будто бы смазанном, как на плохой фотографической карточке, лице можно остановить взгляд. — До чего мы дошли: уже делим на настоящих и „бывших“ не только взрослых, но даже ни в чем не повинных детей…»
Капитолине, да что там Капитолине — просто Капе, шел всего лишь двадцатый год, и ей было странно слышать обращение по имени-отчеству от мужчины, старше ее вдвое. Привычное «товарищ Ледогорова» — еще туда-сюда, но «Капитолина Никитична»… Так и хотелось оглянуться и посмотреть — может быть, загадочная Капитолина Никитична, которую девушка представляла себе дородной дамой с лорнетом, будто сошедшей с иллюстраций в дореволюционной «Ниве», стоит у нее за спиной и важно кивает в такт обволакивающим речам странного уполномоченного.
Как назло, заведующий детским домом товарищ Порывайко, добрейшей души человек, не чаявший души в своих маленьких подопечных, несколько дней назад был вызван в Москву по каким-то неотложным делам, а его заместительница укатила по телеграмме о серьезной болезни ближайшей родственницы куда-то под Харьков. Так что единственным «начальством» в старой барской усадьбе, теперь заполненной двумя сотнями бывших беспризорных, оставались лишь она и наполовину глухой после контузии, полученной еще на германском фронте, сторож Митрич, по совместительству выполнявший при «красном приюте» функции истопника, дворника, конюха и извозчика.
Если бы Капа действительно была «плотью от плоти, кровью от крови трудового народа», как выспренно писал в своих пламенных, но, увы, слабо рифмованных и ужасно безграмотных виршах безнадежно влюбленный в нее Костя Ломовой, заведующий клубом рабочей молодежи, расположенным неподалеку… Нет, она хорошо помнила свое «буржуйское» происхождение, которое с грехом пополам удавалось скрывать вот уже шесть лет. Поэтому и было ей до слез жалко тех семнадцать ребятишек, которых неумолимая бумага вырывала из привычной среды и уносила в неведомый «специализированный интернат», мнящийся девушке чем-то вроде каторжной тюрьмы или английского «работного дома», как она ее себе в силу молодости и слабого житейского опыта представляла. В основном по прочитанным когда-то тоненьким, истертым множеством рук до дыр книжкам о похождениях Соньки Золотой Ручки и «Оливеру Твисту» Диккенса.
Каково же там будет им, мальчикам и девочкам, старшему из которых едва исполнилось четырнадцать, а младшей — Лялечке Опанасенко, дочери расстрелянного чекистами гласного Екатеринодарской городской Думы, — всего шестой годик? Им было несладко и здесь, где дети «пролетариев» всячески шпыняли «недорезанных буржуев», повторяя, пусть неосознанно, взрослых, но что будет там?..
— Нет, — решительно отложила она в сторону «мандат» и почувствовала, как сердце проваливается куда-то в желудок. — Я не могу отпустить с вами этих детей. Большинство из них еще слишком мало и…
— А вам и не придется никого никуда отпускать, — улыбнулся «товарищ Мартинс» (бог знает, кто по национальности — прибалтиец, еврей, немец или кто-нибудь еще из многочисленных «интернационалистов», заполонивших за последние годы многострадальную Россию), в очередной раз преображаясь, будто вместо лица у него была гуттаперчевая маска, легко меняющая свои очертания. — Вот бумага, обязывающая вас сопровождать ваших подопечных до места их будущего жительства. И далее.
— Как это «далее»? — обмерла девушка, даже не пытаясь сложить воедино буквы, внезапно пустившиеся в стремительный пляс, расплывающиеся, наезжающие одна на другую, прикидывающиеся своими товарками.
— Да не волнуйтесь вы, — «товарищ Мартинс», будто фокусник, извлек откуда-то чистый, даже накрахмаленный платок и подал Капе, едва сдерживающей слезы. — Просто, думаю, что вам с ними там будет самое место. Вы ведь, Капитолина Никитична, сама из «бывших», а? Дочка купца первой гильдии Никиты Егоровича Ледогорова — я не ошибаюсь?
Слезы так стремительно хлынули из глаз девушки, что ненавистная «гуттаперчевая» физиономия тут же расплылась во что-то невнятное, даже отдаленно не напоминающее обычное человеческое лицо…
* * *— Графиня, ты, как всегда, была на высоте!
Откинувшись на подушки пролеточного сиденья, Виктор Кобылкин, известный в воровском мире бывшей Северной Пальмиры по кличке Барин, лениво наблюдал, как «шестерки» выносят из только что ограбленной квартиры тюки с добром. Сыгравшая, как обычно, главную роль Вика Манская сидела рядом с ним, отвернувшись и пряча лицо под свисающей со шляпки вуалью. Ее трясла непрекращающаяся дрожь.
— Перестать, Графиня, — покровительственно погладил ее по неестественно прямой спине главарь налетчиков. — Ну, перестарались мальчики. Что с того? Парой буржуев больше, парой меньше — какая разница?
— Это ведь кровососы, Графиня, — встрял сидящий на облучке Вася Крапленый, правая рука главаря. — Народ обирают. А мы их. Прямо как этот… ну… О! Робин Гад!
— Гуд, — процедила молодая женщина сквозь зубы.
— Чё?
— Робин Гуд. Когда ты наконец запомнишь, мясник?!
— А чё? Я думал, это у него кликуха такая — Гад. Я знавал одного делового с Одессы, так у него вообще погоняло было — Му…
— Заткнись! — лениво пнул подельника ногой в лаковом штиблете Барин. — Иди лучше посмотри, чтобы ребятишки себе чего не притырили. Грузите — и на хазу. Там разберемся, что к чему. Графиня, — обратился он к спутнице. — Давай поедем отдельно от этой братии. Вижу, что тебе их общество неприятно.
— Да, Барин, — кивнула Вика, благодарно взглянув на бандита. — Давай уедем отсюда.
— Чухонец! — махнул рукой отирающемуся рядом бандиту Барин. — Вези нас отсюда… Куда прикажешь, Графиня? В кабак? К Лямчику?
Вике сейчас было все равно. Хотелось только забыться, отвлечься, провалиться в небытие, чтобы не стояли перед глазами содрогающиеся в агонии тела пожилой супружеской четы, плавающие в крови, хлещущей из раскроенных черепов. И водка вряд ли смогла бы смыть эту намертво впечатавшуюся в сетчатку картину. Только марафет…[8]
— К Лямчику.
— О-о! Да ты серьезно сегодня настроена, Графиня! — Барин ткнул кулаком в спину Чухонца, бывшего извозчика, свое дело знавшего туго. — Давай на Ватный!
