К. Медведевич - Ястреб халифа
И нерегиль снова промакнул лоб платком. Обизнув соленый пот над верхней губой, он улыбнулся — лакомка, обычный ашшаритский лакомка. И светлые, и смуглые, и такие, и сякие, — и все это, вестимо, называется «любовь». Четыре жены и штук пять рабынь — и ко всем любовь. Одно слово — люди. Тарег потянулся к узлу волос на затылке — о боги, как же жарко. Нет, шпилька и шелковый шнур, придерживавшие тяжелые пряди, оставались на месте. Заправив выбившиеся волосы, чтоб не липли к взмокшей шее, нерегиль снова облизнул губу — и тут же услышал тяжелое сопение и семенящие шаркающие шаги на ведущей в сад Звезды лестнице.
Когда Исхак ибн Хальдун, постанывая и покряхтывая, протиснулся между кирпичом стены и жескими ветками самшита в его укромный уголок, Тарег сердито заметил:
— Ты назначаешь мне свидания в саду, как любовник, о Исхак. Неужели мы не могли сесть на галерее в соседнем дворе — в этих зарослях дышать нечем!
Не отвечая на его ворчание, ибн Хальдун невозмутимо развернул молитвенный коврик и уселся напротив — заняв весь песчаный пятачок между стеной и стволами разросшейся высокой акации.
— Я обязан тебе, о Тарик, — без приветствий и предисловий начал глава тайной стражи. — Ты спас мою жизнь, позволь же мне спасти твою.
— Что случилось, о Исхак? — Тарег преувеличенно удивленно поднял брови.
— Ничего нового, — не обращая внимание на насмешливый тон собеседника, серьезно ответил глава дивана барида. — Ничего нового я не знаю о тебе, о Тарик, вот уже четыре года. С той лишь разницей, что сначала ты делал это в доме в Нахийа Шафи, потом прямо в Йан-нат-аль-Арифе, а теперь — в Дар ас-Хурам. Только теперь ты стесняешься людей все меньше и меньше. Всю прошлую неделю ты наведывался в дом Великой госпожи среди бела дня и при свидетелях.
Нерегиль нехорошо прищурился:
— Чего ты хочешь от меня, о Исхак? Чтобы я отступился, и подобно вашим стихоплетам писал о черном вороне разлуки? Ты и вправду видишь меня витийствующим подобно Джариру: "Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, — А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?" Ты этого хочешь от меня, Исхак?!
— Нет, — покачал головой вазир. — Я хочу, чтобы после разлуки ты даже стихов не писал.
— Да ну? — зашипел Тарег.
Так далеко их разговоры еще не заходили.
Вздохнув, Исхак ибн Хальдун снова покачал головой. И утер рукавом лоб, едва не сдвинув плетеный тростниковый ободок, придерживавший куфию.
— Ты неосторожен, — наконец, проговорил он. — И у меня есть основания подозревать, что ты неосторожен не оттого, что опрометчив. А оттого, что ты не хочешь быть осторожным.
Тарег лишь зло скривился. А вазир мрачно продолжил:
— Не жалеешь себя — пожалей ее. И мальчика.
— Кто им угрожает? — мягко осведомился нерегиль.
— Я не могу назвать тебе имен — пока, — отозвался ибн Хальдун.
— Тогда назови их мне, когда сможешь, — нехорошо улыбнулся Тарег. — А я поступлю с их носителями так, что они больше никому не будут угрожать.
С такими словами нерегиль поднялся и, задев рукав ибн Хальдуна полой хлопковой джуббы, покинул отгороженный самшитами уголок сада.
А старый вазир вздохнул и тихо сказал самому себе:
— Вот этого-то я и боялся…
Замок Сов,
две недели спустя
Из своего укрытия за колонной Джунайд хорошо видел обоих: нерегиль в просторной белой одежде сидел в позе просителя — голова склонена, обе ладони прижаты к циновке перед коленями — и что-то говорил. Упавшие к щекам пряди скрывали лицо, маленький хвостик закрученных на затылке волос колыхался вместе с навершием деревянной шпильки. Наконец, Тарег окончил речь и поклонился, коснувшись лбом плетеного тростника на полу.
Сидевшая перед ним Тамийа все это время мягко улыбалась и кивала. Верховой ветер отдувал черные стриженые локоны от белой-белой щеки, яркое золото горного заката четко очерчивало ее силуэт: высоко поднятые волосы, цветы в гребне, тяжелые складки длинного шлейфа за спиной. Начищенное полированное дерево пола ярко блестело, и белые рукава нерегиля почти касались лежащих на темных досках ярких тканей ее платья. На открытой галерее гулял ветер, перекинутый через толстые брусья перил широкий платок обвивавался и трепыхался, пытаясь не улететь в поднебесье — небо разделялось изломанной линией хребтов на ослепшее черное уходящих в тень долин и пиков и сияюще-золотистое гаснущего на западе солнца.
Ласково коснувшись плеча простертого у ее колен нерегиля, Тамийа снова улыбнулась и что-то проговорила. Тарег, не поднимая лица, замотал головой, рассыпаясь в благодарностях, — и еще сильнее уткнулся лбом в пол. Княгиня высунула из широкого рукава фарфоровую ладошку и легонько поманила Майесу. Та положила ладони на циновку, коснулась лбом пола, поднялась и, мелко переступая и метя длинным шлейфом, пошла из галереи в зал.
Сжимая в ладони талисман с печатью, Джунайд подавил желание попятиться поглубже в тень, — шорох в пустом зале мгновенно выдал бы его. Шелковые негнущиеся складки платья Майесы прошуршали в каких-то трех локтях от него — но сумеречница не увидела застывшего и затаившего дыхание человека у ближайшей колонны. Прижатый к его запотевшей ладони воск нагрелся — печать под ним должна была неярко светиться: наполовину женщина, наполовину рыба, в одной руке зеркальце, в другой ветка. Джунайд улыбнулся про себя: нерегиль в своем высокомерии отвергал всякую магию, сотворенную человеком, — и вот поди ж ты, в который раз человек брал над ним вверх. Оправленный в золото ониксовый талисман, сделанный согласно точным указаниями книги «Гайят-аль-Хаким», делал невидимым своего владельца — и сейчас Джунайда не видела ни прошедшая совсем рядом Майеса, ни сидевшая на галерее Тамийа, ни нерегиль. Ветка в правой руке женщины-рыбы отметала смертные взгляды, а зеркальце в левой отводило глаза колдовскому зрению аль-самийа.
…Степенно переступая маленькими ножками, девушка снова прошла через пустой зал — только теперь на ладонях ее лежал маленький черный поднос. А на его лакированном блюдце неярко блестел длинный круглый золотой флакон с рубиновой крышкой-каплей.
Проводив взглядом Майесу, Джунайд прищурился: она опустилась на колени перед госпожой, склонившись низко-низко, так что фиалковый гребешок на макушке скрылся за узенькими плечами. Тамийа улыбнулась, благосклонно отмахнулась длиннейшим рукавом, подхватила искрящуюся золотую колбочку — и протянула ее нерегилю. А тот прижал пальцы к губам и снова упал лицом в пол. Сумеречница, меж тем, рассмеялась и положила флакончик на пол, там, где у ее колен рассыпались волосы не перестающего благодарить Тарега.
Нерегиль благословлял княгиню Сумерек: Тамийа дарила ему то, что в землях аль-самийа ценилось превыше золота и драгоценных камней — и даже превыше добровольно отдаваемой Силы. Тамийа-хима дарила ему несколько капель лимпэ — напитка, получаемого путем длительной алхимической возгонки, на стадии делания, в древних трактатах обозначаемой как «белая». Символами лимпэ были красный лев и золотая корона с семью зубцами. Многие считали, что последнего камня философов, красного льва алхимии, венца делания не существует — мол, это всего лишь выдумка шарлатанов и вымогателей, охотящихся за сокровищами земных властителей. Однако Кассим аль-Джунайд знал, что это не так. Он пил лимпэ по капле здесь, в Аш-Шарийа — и полными глотками в Ауранне, пока пребывал в плену у сумеречников. И Кассим аль-Джунайд знал не понаслышке, что лимпэ — это именно то, о чем пишут древние книги. Волшебный напиток, до бесконечности продлевающий смертную жизнь.
Дождавшись, когда Тарег бережно завернет свое сокровище в рукав и покинет галерею, человек осторожно подошел к раздвинутым дверям.
За перилами свистел и бился ветер — обморочная глубина пропасти под стенами купалась в воздушных потоках. В раскалившемся докрасна закатном небе плавала раскинувшая крылья птица: в безоблачной желтизне висел орел — крохотный, черный, блаженно распластанный на поднимающимся из долен тепле. Далеко на севере снега Ар-Русафа теряли в нестерпимом блеске, окутываясь безоблачными сумерками.
Женщина задумчиво теребила стриженую прядку на щеке, широкий рукав упал, обнажив тоненькое прозрачное запястье. Тамийа не носила ни колец, ни браслетов, и в плотных складках алой ткани ее рука казалась хрупкой, почти детской.
Джунайд переложил талисман в другую руку. Теплый воск расстался с влажной кожей ладони, и его белая джубба резко скакнула в глаза княгине и Майесе. Та подскочила, не сдержав вскрика. Тамийа лишь широко раскрыла глаза.
Потом повернулась к служанке и молча кивнула — оставь нас. С достоинством поклонившись, Майеса поднялась и утащила за собой белое с алыми розами платье.
Джунайд сел напротив супруги на расстеленную у перил циновку — на место Тарега. Женщина продолжала бесстрастно смотреть ему в лицо.
