Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Они ехали спасать царя Дмитрия Иоанновича от распоясавшихся литовских людей. Да так удачно спасли, что после останки даже опознать не удалось. К слову, в памяти Скопина осталось глумление над самозванцем, которого гоняли по улицам, обрядив в какие-то несусветные лохмотья. Как застрелили его из пищали. А вот истории с сожжением тела и выстрелом из пушки, как оказалось, не было. Его зарыли на убогом кладбище, где хоронили бродяг и упившихся до смерти пьяниц. И даже землю раскидали так, чтобы места не найти. Вряд ли даже я, хотя Скопин и был там, когда в могилу кидали изуродованное тело самозванца, смогу теперь с уверенностью показать, где его зарыли.

Усадьба Шуйских была роскошна даже по меркам Белого города. Лучше дома стояли только за стенами Кремля. У ворот торчала пара крепких стражников с топорами, чем-то напоминающих царёвых рынд.[1] И вряд ли это случайно. Они, скорее всего, и были отобраны для службы во дворце, однако их перехватил себе великий конюший, чтобы показать всем свою значимость.

Остановить меня они не посмели, однако кому-то из дворовых подали знак, потому что стоило мне спешится во дворе, на крыльцо уже вышла сама княгиня Екатерина.

— Рада видеть тебя в добром здравии, княже, — поклонилась она.

— А уж как я рад быть в добром здравии, кума, — улыбнулся я насквозь фальшиво. — Твоими молитвами.

Она пригласила меня в светлицу, усадила за стол. День был погожий, тёплый и все три окна оказались открыты. Передо мной поставили кувшин с квасом и блюдо с пирожками. Княгиня налила мне квасу, но я не притронулся к красивой чаше.

— Удали всех отсюда, кума, — велел я княгине. — Не для посторонних ушей наш разговор.

— А коли толки пойдут? — прищурилась Екатерина.

— Кум к куме на квасок зашёл, что такого-то? — в тон ей ответил я. — Разве кто подумает чего срамного.

— Прочь все! — рявкнула Екатерина, и в голосе её услышал я отцову сталь. Наверное, также гонял всех Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский, всей Москве известный, как Малюта.

Челядь едва не бегом убралась из светлицы. Мы остались вдвоём.

По меркам того времени — верх неприличия, и нехорошие толки, о которых говорила Екатерина, обязательной пойдут. Вот только в её власти прекратить их, и железной воли дочери Малюты Скуратова на это хватит. Как хватило на то, чтобы угрожать вдове Грозного царя, вырвать ей глаза, если она не скажет твёрдо самозванец перед ней или нет. Уж с челядью она как-нибудь справится.

— Ты мне чашу с ядом поднесла, Скуратовна. — Я намерено назвал Екатерину ненавистным прозвищем. — А я не умер. Меня черти в ад за пятки тащили, да патриарх отмолил.

— Господь с тобой, княже, не было никакого яду… — начала она, не обратив внимания на то, как я её назвал. А скорее сделав вид, что не обратила — не тот Екатерина Шуйская человек, чтобы пропускать такое мимо ушей. Скорее затаила свою личную обиду на меня, вдобавок к тем, что у её мужа имеются.

— Лжёшь, кума, — улыбнулся я. — Ой лжёшь. Поклянись перед Спасом, что не было. Тогда может и поверю тебе.

Но Скуратовна знала за собой грех, и даже не попыталась встать и подойти к киоту.

— Господа-то хоть убоялась, кума, — продолжил я.

— Чего надобно? — не сказала, каркнула Екатерина. — Говори, зачем пришёл, и поди прочь.

— А может я за жизнью твоей пришёл, Скуратовна, — заявил я. — Ты меня убить хотела, да не смогла, значит, по закону жизнь твоя мне принадлежит.

— Нет такого закона, — выпалила княгиня.

— Есть, кума, есть, — покачал головой я. — Не царёв он, а Божий. По нему жизнь твоя, кума, мне принадлежит, и взять её я могу когда захочу.

— Так бери! — выкрикнула, пожалуй, громче, чем стоило бы, Екатерина. — Бери жизнь мою, изверг!

— В ад к сатане на свидание торопишься, Скуратовна? — усмехнулся я. — По батюшке соскучилась?

— Батюшка мой всё по приказу Грозного делал, не для себя, для государя старался.

— А ты, кума? Ради кого меня травить решила?

Она промолчала. Опустила взгляд.

— Грозный, может, и взял все грехи на себя, — кивнул я. — Да тебе-то никак не уберечься от мук пекельных.

— Да чего ты хочешь, княже⁈

Теперь надрыв в голосе княгини был настоящим, не наигранным. То, что мне нужно.

— Мне отмщенье, и Аз воздам, говорит Господь,[2] — ответил я. — Не стану я губить свою душу местью тебе, кума, и без того тяжела она от грехов. И ведь никто их на себя не возьмёт, как Грозный.

— Тогда зачем приходил? — в голосе её отчётливо слышались недоверие пополам с облегчением.

— Кроме Божьего закона, есть и древний, закон Земли нашей, — мрачно произнёс я, — и по нему возьму я одну жизнь у тебя за свою.

— Чью же? — прищурилась Скуратовна.

— Супруга твоего, князя Дмитрия, — уронил я. — Когда пришлю тебе весточку, поднеси ему чашу, чтобы отправился он к Господу на суд. Только уж без мучений.

Екатерина побледнела. Кровь отхлынула от её лица. И явно не от страха. Мало чего и кого боялась почти всесильная Скуратовна. Я почти кожей ощущал её гнев.

— Всё же и мою жизнь забрать хочешь, коршун, — снова не говорила, а прямо выплёвывала слова Екатерина.

— А ты думаешь царёв брат тебя бы пощадил? — спросил я, глядя ей прямо в глаза. — Вот приду я к царю, потребую суда над тобой, заступится за тебя Дмитрий? Или другую себе быстро найдёт, когда тебя по приказу царя насильно постригут в монашки или вовсе удавят.

Княгиня Екатерина знала ответ. Не было больше за её спиной зловещей отцовской тени, она во всём зависела от мужа, а по Москве уже ходили слухи о том, что именно она, Скуратовна, отравила меня. И любви народной это самому царю не добавило. Так что если я пойду к царю требовать суда, заступничества Дмитрия ей не дождаться. Екатерина отлично понимала это — неглупая же женщина.

— Вот то-то и оно, кума, — нарушил повисшую тишину я. — Моя ты теперь вся, что по Божьему закону, что по царёву. А весточки может и не будет вовсе. Ни к чему мне ни твоя жизнь, ни к царёва брата.

Я поднялся из-за стола, и Скуратовна встала следом.

— А квасок-то хорош у тебя, кума, — усмехнулся я на прощание. — На диво хорош.

Конечно же, я не отпил ни глотка.

[1]Рында (от др.-рус. «рыдель» или «рындель» — знаменосец)— оруженосец-телохранитель Великих князей Московских и русских царей XIV—XVII веков. Рынды сопровождали царя в походах и поездках. Во время дворцовых церемоний стояли в парадных одеждах по обе стороны трона с бердышами на плечах. Во время приёма иностранных послов, рынды стояли по обе стороны царского трона с маленькими топориками. Стоять по правую сторону считалось более почётным (отсюда местничество). Во время войны рынды повсюду безотлучно следовали за государем, нося за ним оружие

[2] Рим.12:19

Глава пятая

Тяжелый разговор

Сам отправиться в гости к царю я не мог. Пускай и князь, и родич его, но не мог заявиться к нему вот так запросто. Жизнь не кино, в семнадцатом веке (если считать привычным нам способом от Рождества Христова, а не от сотворения мира, как сейчас было принято на Руси) всё было прочно сковано цепями условностей и традиций, которые считались нерушимыми. Собственно, за такую вот поруху всего прежнего и поплатился самозванец, которого из-за причуд народ в конце концов и не признал истинным царём.

Поэтому я терпеливо ждал пока в ворота моей усадьбы постучится гонец от царя Василия с вызовом в Кремль пред светлы очи государя. Конечно, это был риск. Тот же самый гонец мог привезти мне весть об опале и царёв приказ удалиться в вотчину. И я сознательно на этот риск шёл, потому что иного выбора не было. Я должен попасть в войска, должен вести их к Смоленску, где упрямый воевода Шеин держит оборону против армии Жигимонта Польского. Эти мысли, конечно, остались от прежнего князя Скопина-Шуйского, но и мне теперь было неспокойно в Москве, несмотря даже на разговор с княгиней Екатериной. Она и так вряд ли стала бы травить меня снова, так что опасности не представляла, а вот её супруг, царёв брат Дмитрий, наоборот. И чтобы справиться с ним мне обязательно надо переговорить с дядей Василием. Но тот по обыкновению тянул с решением, не вызывая меня к себе и не присылая опалу.