Бригадир (СИ) - Вязовский Алексей

Так ничего и не решив, я дождался остановки поезда и первым вышел на перрон родимой станции Лобня.

Дом, милый дом! Так писали в мультике про паскудную мышь и несчастного кота, который нам показывали в ленинской комнате. Издевались над нами так. Двухэтажная халупа, стоявшая на улице 40 лет Октября, одной из тысяч улиц с таким названием. Их клепали к каждому юбилею революции, и ведь не удивлял никого беспредельный идиотизм этой ситуации. Дом, в котором я жил, если и не был ровесником того славного события, то уж войну точно застал весьма неновым. Старый, дряхлый… Два этажа, выложенные из шлакоблока с деревянными перекрытиями, полные клопов и тараканов.

Я поднялся по скрипучей лестнице и сунул ключ в раздолбанный замок. Он поломался для вида, но пропустил меня в юдоль, где я провел свое счастливое детство. В нашей квартире было три комнаты. Если считать от туалета, то в первой жили мы с мамой, а во второй жила Зойка с мужем и двумя детьми.

Зойка была мечтой моего детства, обладательницей сисек пятого размера и влажных коровьих глаз. Ее считали самой красивой девчонкой на районе. Она была года на четыре старше, и меня, сопляка, в упор не замечала. Уже в шестнадцать Зойка встречалась с Витьком из соседнего подъезда, честно дождалась его из армии, и как писала мне мама, родила ему двоих детей-погодков. Она работала медсестрой, он — водителем автобуса. Мужичок, само собой, побухивал после смены и сбегал от нее в гараж, где надрачивал свою копейку, вылизывая ее с остервенением мартовского кота. А она брала дополнительные смены, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Обычная судьба обычной советской семьи. Имя им легион.

А еще в нашей квартире, через комнату, обретался дядя Боря. Тощий, татуированный тип в майке-алкоголичке, который превратил существование моей мамы в ад. Она, тихая, замученная одинокой жизнью и непослушным спиногрызом женщина, боялась его до дрожи. Он мог зажать ее в углу, мог съесть нашу еду в холодильнике, мог наблевать перед нашей дверью или орать до ночи блатные песни. Он упивался ее страхом. А я в этом страхе рос. С малых лет я впитал ужас любимого человека, потому что дядя Боря был авторитетом с двумя ходками. Так говорили во дворе, понижая голос до шепота. Он никогда не снимал свою майку, но та часть тела, что торчала наружу, была синей от татуировок. Их значения я тогда не знал. Ненавижу его!

Я вдохнул затхлый воздух родной квартиры, подошел к двери своей комнаты и начал ковырять ее вторым ключом. Замок здесь немного заедал. За Бориной дверью было тихо, за Зойкиной — тоже. Судя по звукам, она суетилась на кухне, где что-то выговаривала сыновьям, которые не желали жрать ее стряпню и капризничали. В животе заурчало. С вечера ведь крошки во рту не было. Знакомую до боли атмосферу нарушил лишь шум воды над ухом. Кто-то спустил унитаз.

— Ба! Серый! — дядя Боря был, как обычно, навеселе, и растягивал в улыбке щербатый рот. Зубы у него были просто жуткие. Впрочем, неудивительно. Он ими открывал пиво, ленясь купить предназначенный специально для этого инструмент. И прямо сейчас дядя Боря тянул мне руку для приветствия.

Его улыбка внезапно потухла, как перегоревшая лампочка, а я стоял над его тихо матерящимся телом и не мог понять, что же это меня сподвигло так его приласкать. Ведь почему-то я его ударил, хоть и не планировал вначале. Как-то не до того было. Прямо сейчас я прикидывал, куда бы спрятать ствол. Хранить его у себя — полное безумие.

— Ах ты, сука! — понял я причину собственной несдержанности. Инстинкты сработали быстрее головы. Он же руки не помыл. Шум унитаза я слышал, а шума умывальника нет. А ведь это был бы самый частый тюремный зашквар.

— Ты, падаль, запомоить меня решил! — я насовал дяде Боре в табло от всей души. — Конец тебе, черт! Урою!

— Сережа! Сережа! Ты чего? Я же не специально! — скулил тот.

— Майку снимай! — скомандовал я, пораженный внезапной догадкой.

— Не надо! — сжался он в комок, хлюпая разбитым носом. — Не надо майку!

— Сам снимешь или мне ее с тебя холодного снять? — прошипел я и рванул грязную алкоголичку наискосок. Майка хрустнула ветхой застиранной тканью и сдалась, обнажив крысу, лукаво смотрящую на меня с выпуклого пивного пуза.

— Вот тварь! — выругался я. — Штаны!

— Нет! — заверещал сосед, с которого сошел хмель, а в глазах поселился животный ужас. С кухни прибежали перемазанные кашей дети, которые смотрели на поверженного громовержца отдельно взятой квартиры с каким-то нездоровым интересом. Можно поклясться, что если бы я сейчас сказал «фас», они бы порвали его не хуже собак. Зойка стояла рядом и тоже упивалась этим зрелищем. Она за эти годы располнела и обабилась, а симпатичная мордашка расплылась в блин. И тем не менее, была она еще вполне ничего себе.

— В комнату, быстро! — тут же сориентировалась Зойка, а когда дети скрылись за дверью, вопросительно посмотрела на меня.

— Нож! — резко скомандовал я, и она метнулась на кухню, сверкая нехорошим блеском в коровьих глазах. Глаза у нее остались прежние: большие, влажные и очень красивые, опушенные густыми ресницами. Классная она все-таки баба, хоть и разбарабанило ее неслабо. — Штаны с него снимай!

Я приставил нож к горлу тихо скулящего дядя Бори, а Зойка, измученная совместным проживанием под одной крышей с этим животным, стянула в него трусы, обнажив дряблые ягодицы.

— Ух ты! — весело взвизгнула она, разглядывая черта с лопатой, который подмигивал нам оттуда. — А что это значит?

— Это значит, — я поднял голову дяди Бори кончиком ножа. — Это значит, что эта тварь отсюда съезжает. Ты ведь съезжаешь, тварь?

— Куда же я… — промычал дядя Боря, который уже знал свою будущую судьбу. Конец ему. Он не учел только одного: я только что откинулся, и я сегодня никого не убиваю. В честь возвращения домой. Не убиваю даже петухов, которые тянут руку порядочному арестанту.

— К маме, — ласково сказал я. — Даже у такого, как ты, должна быть мама. У тебя же мама есть?

— Есть, — промычал дядя Боря, как завороженный, разглядывая кончик ножа, который, словно змея, покачивался около его глаза. — В деревне…

— Вот и поезжай туда, — пояснил я. — Потом в исполком пойдешь и скажешь, что Зойке комнату отдаешь. Она ведь на очереди стоит.

Я повернулся к соседке, которая смотрела на творящееся безобразие с каким-то бесшабашным весельем. Она упивалась унижением этого осколка человека так, что ее немалая грудь вздымалась в учащенном дыхании.

— Ты на очереди стоишь? — уточнил я на всякий случай.

— Стою, — кивнула та. — Вчетвером же в одной комнате живем.

— А если я тебя еще раз увижу, — повернулся я к Боре вновь, — то зарежу как свинью, и опять сяду. Мне не впервой. Понял меня?

— Понял, — сдавленным голосом ответил Боря. — Можно утром уйти?

— Нельзя, — отрезал я. — Прямо сейчас уйдешь. Витек поможет тебе вещи перевезти. — Я снова повернулся к Зойке. — Он же поможет?

— Поможет! — с готовностью замотала та головой, украшенной десятком бигуди. — Тарантас свой заведет и поедет. Я только из гаража его вытащу, а то напьется еще. Ой, Сережа, ты же с дороги! Иди на кухню, покормлю хоть!

Боря уполз к себе, собирать вещи, а я наворачивал жареную картошку с солеными огурцами. И казалось мне, что ничего на свете и вкуснее быть не может. Картошечка! Да с лучком! Да еще любящими руками для своей семьи приготовленная. Это был восторг! Да и огурчики оказались на славу. Крепенькие, хрустящие, соленые в меру. Прямо как я люблю. Тарелку я приговорил вмиг, а Зойка сидела напротив, подпирая кулаком щеку, и разглядывала меня, словно не узнавая. В ее глазах я видел странную задумчивость.

— Ты так изменился, Сережа, возмужал, — сказала она наконец, но я ничего не ответил. Лишь поблагодарил и пошел к себе.

— Мужу ни слова, — сказал я и открыл, наконец, дверь в свою комнату. — Сама понимаешь, почему.

— Да уж, не дура, — услышал я спиной, но поворачиваться не стал. Пусть сама разбирается со своим алкашом.