Олег Алексеев - Ратные луга
Быстро поужинав, я пошел в соседнюю деревню в клуб, вернулся, конечно, только на рассвете, по колена промочил ноги росой…
Все, что было в войну, я помнил удивительно ярко, но со временем краски потускнели, многое стерлось, и каждое мое возвращение в родные места было праздником памяти: прошлое вдруг словно приближалось, оживало забытое, краски вновь удивляли яркостью.
Пробиваясь по лесу к Слепцу, я вспомнил вдруг, как ходил с матерью за орехами. Орешины были такие высокие, что я с трудом на них забирался. Лезть приходилось в сапогах, потому что без сапог во мне не хватало весу, чтобы пригнуть орешину и мать, ухватясь за ветки, смогла нагнуть их до самой земли…
На маленькой поляне вспомнилось, как в детстве я пошел в лес и испугался налетевшего на меня зайца. Он показался мне тогда огромным и свирепым зверем.
Мне хотелось побыть одному, я встал чуть свет и думал, что приду на озеро первым. Но я ошибся. В утренней тишине далеко разносились голоса: детский, звонкий — это был голос Сани, и хриплый, взрослый — незнакомого мне мужчины. Незнакомец и Саня сидели на комяге и негромко разговаривали.
— Дядь Кость, а в бою очень страшно? — голос Сани дрогнул, когда он спрашивал.
— Страшно, особенно в первом… — глухо отозвался мужчина.
Я догадался, что это тот самый Костя Цвигузовский, партизанский пулеметчик, про которого говорила тетя Проса.
— Я в первом бою шибко растерялся… — неторопливо продолжал мужчина. — Пулемет в снег бросил, тащу из-за пазухи гранату… А пулемет молчит, наши лежат, боятся пошевелиться. Немецкий пулеметчик так и шьет, так и шьет!
Я знал от взрослых эту историю, заминка была минутной, молодого пулеметчика даже не поругали, лишь политрук пожурил, но оказалось, сам человек винит себя жестоко и строго, никак не может простить себе растерянность, живет с ясным сознанием вины.
Я остановился, боясь помешать доверительному разговору.
— А Петю Баранова помните? — спросил после короткого молчания Саня.
Я невольно вздрогнул: Петра Баранова я видел множество раз — до войны, в войну. Плечистый, рослый, настоящий деревенский богатырь, Петр приходил в наш дом, звал отца на охоту. Когда ложилась первая пороша, я твердо знал, что утром раздастся громкий стук в дверь, в комнату, пригибаясь, втиснется Петр, поставит ружье рядом с ухватом, весело глянет на отца, торопливо набивающего патроны…
Осень в сорок втором была короткой, снег выпал в октябре, и утро первой пороши началось, как всегда, богатырским стуком в дверь. Это был Петр Баранов — в меховой шапке, в валенках, в полушубке, в белом охотничьем халате, только вместо ружья у Петра был автомат…
— Знавал я и Петра… — не сразу ответил Костя Цвигузовский. — Рослый был парень, вон как та береза… Один из самых первых партизан… Сначала предсельсовета Егоров в отряд ушел, потом его помощник Павлов, он у нас политруком был, потом Петр со своим братом. Я-то молод был, ждал своего часа…
— Храбрые были братья Барановы?
— Отчаянные. Они меня и воевать учили. Когда с врагом один на один оказался, первый стреляй, а в бою торопись не спеша — оглядеться надо. Стреляй только по делу, пустой стрельбой врага не напугаешь, а обрадуешь…
Костя опустил голову, принялся перебирать сети. По бортам комяги застучали глиняные грузила.
— Погибли братья Барановы, — голос Кости вдруг стал громким и хриплым — сами под пули бросались, не щадили себя. Петр на бронепоезд ходил, как на медведя… Погибли, одним словом… Не с кем сходить на охоту.
Слова Кости больно ранили меня… Страшными, огромными были потери тихой лесной стороны. По подсчетам нашей матери, около одной нашей деревни за три года было убито двадцать восемь человек. В бою под деревней Житница партизаны в одну ночь потеряли до ста человек…
Снова заговорил Саня.
— Я книжку про партизан читал, там пишут, что поначалу партизанский край был не здесь, а на Моховщине.
— Правильно пишут… — согласился Костя. — Только партизан было тогда мало, базировались в лесу. Фашисты выжгли тот край дотла, а партизаны через линию фронта ушли. По-настоящему все потом началось здесь вот, у нас, в нашем Синегорье…
— Кость, ты в Первом полку воевал? — долетел вдруг голосок Сани.
— В Первом полку, потом в Первой бригаде, потом в армию попал, и все пулеметчиком… Так-то, брат.
Костя взял весло, комяга двинулась к берегу, и я решительно вышел из болотных зарослей.
Мое появление Костю ничуть не обрадовало — осмотрел меня с ног до головы, словно на допросе, спросил в упор:
— Кто такой? Откудова? Документы покажь!
Саня рассмеялся, сказал, кто я такой, откуда приехал…
— Точно, на отца вроде похож, — голос Кости снова стал мягким. Выходит, наш, тутошний… Что ж, отдыхай рыбу лови.
Вечером я увидел Костю снова. Он был в нарядной рубахе, с кожаной почтовой сумой на боку. Завидев меня, Костя полез в суму, я думал, что он подаст мне письмо, но новый знакомый протянул мне огромного карася.
— Бери, бери… Проса зажарит. У ней и горшок-муравочка есть, и сметана.
Костя ушел, и тотчас прибежал Саня. В руках у него был все тот же карандаш и знакомая мне тетрадь.
— Теперь про эту войну расскажите.
Я растерялся, ответил, что про войну куда лучше, чем я, может рассказать тот же Костя.
— Так ведь он парнем был тогда, а вы мальчишкой были, таким, как я, маленьким…
Место, где была моя деревня, было рядом, но путь к ней давно стал для меня самым тяжелым. Когда после войны пришел в первый раз — не выдержал минуты, повернулся, ушел, уехал…
Потом я бывал на пепелище много раз, наперед зная, что увижу, и все равно становилось больно…
Деревню свою я видел как наяву: в ней было четыре дома, пекарня и школа, наш дом стоял на опушке леса между озер. В большом озере вода была прозрачная, родничная, в малом — бурая, торфяная. В светлом озере брали воду для самовара, в темном — для огорода.
Возле дома стоял вишневый сад. Деревья были старые, в наплывах затвердевшего красноватого сока. Я откусывал вишневую смолу зубами: она была упругой, духовитой.
Озера соединял копаный канал, из темного озера вытекала река, на ней, в глубокой пади в лесу, пряталась мельница.
Посреди деревни росли елки, постройки тонули в зелени, наш невысокий дом казался деревянным кораблем, плывущим по зеленому морю…
Шла первая военная весна, когда нашу деревню захватили фашисты, а людей выселили. В школе разместилась комендатура полевой жандармерии, в домах поселились полицаи и солдаты.
Мы стали жить в соседней деревне. С холма было видно, что делалось в нашем сельце, озерная вода приносила каждый крик, каждое слово. Важный, словно гусь, ходил по сельцу комендант. Почти всегда его сопровождал обер-лейтенант Хорст, на голубоватом его мундире серебрились узенькие погоны, на поясе висел вальтер в коричневой кобуре.
Комендант чувствовал себя барином. Увидев его рядом, я, маленький мальчуган, цепенел от страха.
Став взрослым, я понял, что комендант и в самом деле был страшен — он хотел стать хозяином всего вокруг — людей, леса, озер, тишины, травы…
Люди говорили, что Хорст хотел, чтобы комендатура была на холме, но комендант выбрал это сельцо, хотя оно лежало в низине, а к домам с двух сторон подступал лес. Комендант был уверен, что победит партизан…
Целые дни кипела работа. Старостам деревень было приказано предоставить рабочую силу, полицаи плетками сгоняли народ.
К школе пристроили балкон из сырого леса. Выкопали глубокую яму, оборудовали погреб. Возле нашего дома появился огромный огород, на грядках зазеленел салат. На лугу паслись кони и коровы, гоготало шумное стадо гусей.
Хорст не охотился, лежал в стороне с пулеметом. Он всегда был уверен, что партизаны рядом. Я видывал, как Хорст стреляет: тремя очередями он перепилил елку. Русских Хорст ненавидел и словно не замечал. Полицаи говорили, что он чуть не попал в плен.
Комендант изучал русский язык, носил в кармане разговорник, но изучение продвигалось плохо — он ошибался и путал слова.
Через сельцо проезжали подводы с сеном, случайно отбился от кобылы жеребенок. Он бегал возле елок, тоненько ржал, помчался на луговину, подбежал к немецким коням. Хорст вынес из школы пулемет, дал короткую очередь. У жеребенка подломились ноги — упал, утонул в траве.
Ночью я подслушал разговор отца с матерью. Отец говорил шепотом, что фашисты расстреливают на жальнике людей, убитые лежат рядом с древними богатырями.
Страшное, непонятное пришло время, про партизан совсем стало не слышно, но одна за одной появлялись фашистские комендатуры. Везде — в Горбове, в деревне Морозы, в Пажеревицах, в Выборе. По большаку вереницами тащились фургоны с награбленным добром, гудели крытые брезентом грузовые машины…
Я вспоминал, и прошлое словно бы приближалось, краски становились ярче, громче слова, воображение дорисовывало забытое. Я был уже совсем рядом с самым главным, с самым страшным событием…
