Андрей Посняков - Посол Господина Великого
– Эй, мессир Куно! Эх… не слышит… Сейчас как рванут – и не догонишь. Слава Богу, пока тихо едут… разговаривают… Кажется, даже стихами…
Что видел я от знатных дам?
Служил им лишь себе на срам.
Для дам я грубый нелюдим;
Не лучше отношусь я к ним…
– Полно, полно тебе, Конрад! Гартман фон дер Ауэ – это не для Пскова и не для подобной погоды! – засмеялся фон Вейтлингер. – Вот, послушай лучше:
Мать, отпусти меня ты,
Уж пляшут там ребята;
Что может быть чудесней?
Я не слыхала так давно
Веселых новых песней!
Гришаня позади усмехнулся. Эту песню про девчонок он знал от готских купцов. Правда, не знал – кто ее сочинил, помнил только, что какой-то немецкий рыцарь, лет двести назад.
Отрок совсем позабыл осторожность. Он шел за двумя всадниками совершенно открыто…
И они его заметили.
– За нами псковский соглядатай, брат Куно, – шепнул приятелю рыцарь Конрад. – Давай-ка развернемся да проучим нахала!
– Согласен, – кивнул фон Вейтлингер.
Развернув коней, рыцари выхватили мечи и во весь опор погнали на опешившего Гришаню. Тот с ходу забрался на ближайшее дерево. Рыцари – они такие: сначала пришибут, потом разбираться будут!
– А ну слезай, парень!
– Не хочешь? А арбалетной стрелы не хочешь отведать? Сейчас дождешься…
– Не надо стрелой, господа! – по-немецки взмолился отрок.
– Да он совсем мальчишка. И, кажется, говорит по-нашему. Может, не стоит его стрелой-то? Пусть… лучше споет нам песню… Эй, ты, слышишь?
– Песню? Запросто:
Тебя, о дочь родная,
Одну ведь родила я,
Подумай о позоре,
Не бегай за парнями ты…
Не бегай за парнями ты…
Э… не бегай…
– Не причиняй мне горе! – закончил фон Вейтлингер. – Мы здесь бросили медяшку в снег – можешь ее забрать, как отъедем…
– Нужна мне ваша медяшка, как же…
– Что-что?
– Рыцарь Куно, ты меня случайно не помнишь? Ладога, разбойники, Олег Иваныч…
– Олег Иванытч? – рыцарь приструнил рвавшегося в путь коня. – Это мой друг. А ты…
– А я Гришаня из Новгорода!
– Гришанья-новгородец? Теперь узнал. Так что ж ты сидишь там, на дереве, словно сыч?
Набравшийся хмельного Митря (вот уж кто Бога не боялся!), шатаясь, вывалился из корчмы. Осторожно спустившись по крутым ступенькам, он завернул за угол, рассупонив штаты, помочился. И охнул, почувствовав, как ему в бок уперлось холодное острие меча.
В доме псковского боярина Андрона Игнатича спали. Спал и сам боярин, и супруга его, Филомея Марковна, а деток Бог не дал боярину. Внизу, в людской, спали слуги, один лишь пес Агрей не спал на дворе в будке, все ворочался, гремел цепью да брехал иногда. Такой уж был пес. Онисим, сторож ночной, мужик худющий, полушубок набросив, со сном борясь, притулился у двери на лавке. Человече Митрий вот-вот вернуться был должен, да в клети двое шильников заперты, коих завтрева на посадничий суд тащить велено. Вот и поспи тут! Агрей еще этот… цепью своей гремит, сволочуга. Ладно, Митрий-человече, чай, догадается в ворота подубасить. Залает Агрей, тут и он, Онисим, всяко проснется, пустит… О! Кажется, стучит Митрий-то!
Агрей в лае зашелся, аж с цепи рвался.
На двор со свечкой выйдя, пнул пса Онисим – достал лаем своим, чучело! – поспрошал: кто, мол… С улицы что-то буркнули утвердительно. Дотошный Онисим, однако ж, не сразу ворота открыл – маленько засов отодвинул, глянул глазком одним – нет, точно Митрий. А винищем-то от него разит, спаси, Господи! Несмотря что пост. Вот ведь грешник!
– Ну, заходи, коли Митря.
Темно на дворе, зги не видно, одна свечечка. Вошел в ворота Митрий-человече… за ним отрок какой-то…
– Эй, паря! А ну – охолонь! Охолонь, говорю… Ой!
Отрок вдруг камнем упал прямо Онисиму в ноги. Тот и запнулся, выронил свечечку. Хотел было заругаться… да прикусил язык-то, шеей холодное железо почувствовав…
Отрок – вот сволочуга! – чиркнул кресалом, свечку зажег. Ахнул про себя Онисим – двоих мужиков, в панцирях да с мечами, увидев. Руки связать протянул покорно, а что еще делать-то? Добро боярское спасать, жизнью рискуя? На-кось, выкуси!
– Где иматые, шпынь? – выхватив из-за пояса кинжал, грозно спросил отрок, да так взглянул, так гляделками своими зыркнул… сразу видно – не одну уж душу загубил, нехристь!
Онисим и запираться не стал – себе дороже – покивал на клеть да задрожал мелко… Ключи? Ах, ключи… В людской, вестимо. Не, не надо собачку мечом… сейчас успокоим. Тихо, тихо, Агреюшка. Свои…
Рыцарь Куно фон Вейтлингер сходил с Онисимом за ключами. Удачно сходил – никто не проснулся. Отперли клеть.
– Вставайте, люди добрые!
– Кому добрые, а вам, видно, не очень, – глухо откликнулись из темноты… потом помолчали чуть и молвили уже более радостно: – Олексаха, а это ж никак Гришаня!
– И правда! Гриша, ты как здесь?
– После! – отмахнулся отрок. – Поторапливайтесь, покуда слуги боярские не проснулись.
Словно бесплотные тени, скользнули в открытые ворота, исчезнув в темноте улиц. Один связанный сторож Онисим остался на дворе, рядом с собачьей будкой, и, выждав немного, заголосил…
– Я бы тебе обязательно помог, Олег, – выслушав рассказ Олега Иваныча, покачал головой рыцарь, – но, поверь, у меня не настолько большой отряд, чтобы взять штурмом Мирожский монастырь.
Они сидели впятером в шатре фон Вейтлингера недалеко от реки Синей, за которой виднелись укрепления Красного Городка. Московские всадники в зеленых тегиляях на низкорослых коньках гарцевали на земляном валу и грозили рыцарским сторожам кулаками. Боя не случилось – вовремя вернулся фон Вейтлингер, приказав немедленно отойти. Не столь и много было ливонцев, чтоб устраивать сечу, да не затем, честно говоря, и ехали. Сопровождали посланника магистра, а к Красному Городку подступили так, для куражу больше, даже из арбалетов не стреляли. Хотя, не появись московское войско, кто знает…
Всадник на вороном коне, в черных латах, выехав на вал, повелительно махнул рукой, и московские воины, подгоняя лошадей, скрылись в открывшихся воротах крепости. Последним, оглянувшись на рыцарские шатры, въехал в ворота черный всадник в развевающемся плаще.
Небольшой отряд рыцарей, оставив Городок, расположился на ночлег примерно в полверсте от речки Синей, у поросшей орешником балки. Разбили шатры, кнехты быстро развели костер.
– Думаю, нам не войти в монастырь даже хитростью, – продолжая начатую беседу, почесал бородку фон Вейтлингер. – Московские воины наверняка будут сопровождать нас до самых земель Ордена. А монастырь, насколько я знаю, совсем в другой стороне. Тебе ведь нужен женский?
– Я вовсе не прошу о невозможном, Куно, – Олег Иваныч протянул озябшие руки ближе к наполненной красными углями жаровне. – Просто поведал тебе о своем горе… ты ведь сам спрашивал. И совсем не просил о помощи! Спасибо, ты уже мне помог. И довольно своевременно, надо сказать!
За тонкими стенками шатра брезжил рассвет. Весело переругиваясь, кипятили на костре воду кнехты, в ореховых зарослях чирикали проснувшиеся воробьи, ржали привязанные в балке кони.
– Да, если б Софью спрятали в мужском Мирожском монастыре – было б гораздо легче, а так… В женский-то нас и на порог не пустят. Впрочем, не всех…
Олег Иваныч пристально, словно впервые увидев, рассматривал Гришаню. Рыцарь фон Вейтлингер перехватил его взгляд и усмехнулся.
– Брат Конрад, – тихо заметил он, – как раз прикупил в Пскове сурьму и румяна для своей пассии в Феллине.
– А платье? – враз просек тему Олексаха. – Хотя тоже можно в Пскове купить…
– Эй, эй… Вы что это задумали? – испуганно передернул плечами Гришаня. – Грех ведь! Да еще в пост…
– Никакой это не грех, Гриша, – заметил Олег Иваныч, – а просто-напросто лицедейство!
На следующий день, ближе к вечеру, в ворота женского монастыря постучалась молоденькая девчонка в накинутом поверх летника полушубке и круглой девичьей шапочке, отороченной бобровым мехом. Несколько нескладная и угловатая, но на лицо смазливая. В руках девчонка держала большую накрытую белой тряпицей корзину.
– Ишь, нарумянилась, словно праздник, – осуждающе покачала головою открывшая ворота черница.
– К матушке-игуменье, с рыбкой, – девчонка приоткрыла корзину.
– Ну, проходи, проходи, не стой… – закрывая ворота, буркнула черница. – Посейчас, скажу ужо матушке…
– Девица, говоришь? С рыбкой? – задумалась матушка – сухопарая, довольно хорошо сохранившаяся женщина лет сорока с белым гладким лицом. – Видно, из деревни за куличами на Пасху… Ладно, зови… рыбку засолим.
– Мне б ночесь остаться, матушка, – поставив корзинку на пол, кинулась в ноги настоятельнице девка. – А то темно уж, страшно!
– А ты молитву-то чаще твори, дщерь, вот и не будет страшно! – посоветовала игуменья и, как бы невзначай, провела по девичьему подбородку холодным костистым пальцем.
– Ладно, так уж тому и быть! Оставайся, синеглазая, – с придыханием произнесла она. – Ночесь придешь ко мне в келью, исповедаться.
