Вадим Давыдов - Предначертание
— Ого.
— Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.
— И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?
— Как есть, так и перешёл, — Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. — Подраспустили вы народ, товарищи большевики. Во всех, если уж как на духу, смыслах. Пограничники, лицо державы – оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!
— А ты?
— А что – я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это – тоже поправимо. Пока – поправимо. Игорь Валентинович!
— Слушаю, — выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.
— Вы там иконостас, что я просил, подготовили?
— Так точно, Яков Кириллович.
— Тогда проводите, — Гурьев вырос из кресла.
Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу – подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на «иконостас», на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:
— Лихо.
— Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, — скромно потупился ротмистр – временно в отставке.
Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:
— Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?
— Не дождёшься.
— Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.
— Слушаюсь, — чётко развернулся на каблуках ротмистр.
Городецкий проводил долгим взглядом Глазунова, давно переодевшегося из своего маскарадного костюма деда Щукаря в нормальную полувоенную униформу, которую носил каждый, наверное, третий совслужащий, и пробормотал:
— Ну и ну. А ты ему кто – генерал, что ли?!
— Вроде того.
— А почему – тонкошеие?
— Мандельштама не читаете, Александр Александрович? Напрасно, напрасно.
— Забурел, — констатировал Городецкий и улыбнулся. — Ильфа и Петрова читаете, Яков Кириллович?
— Обижаете, Шура, — покачал головой Гурьев. — Наизусть мои офицеры в Лондоне разучивали. Очень, очень веселились. Я тоже смеялся. Сквозь слёзы, конечно.
— Твои офицеры. Ну и ну…
— Рассказывай уже, не томи. Я фся гарю!
Слушая точные, хлёсткие, злые характеристики, которые давал «вождям» Городецкий, Гурьев с радостью убедился – нет, не потерял Варяг своей бульдожьей хватки. Наоборот – отточил. Заматерел, в аппаратных играх закалился, обуглился. Хорош, подумал Гурьев. Хорош. Именно то, что нужно.
— А ты что курируешь-то сейчас?
— Наркомтяж, наркомсред…
— Что?! — скривился Гурьев.
— Что?! — не понял сначала Городецкий. — А-а… Наркомат тяжёлой промышленности и наркомат средней промышленности.
— Вот, — удовлетворённо кивнул Гурьев. — А ещё лучше – министерство. А то развели, понимаешь, эсперанто – центропуп замкомпоморде. Без шкалика и не выговоришь.
— Привыкай, — пожал плечами Городецкий.
— И не подумаю. И вас всех отучу. Ладно. Поехали дальше.
Слушая Городецкого, Гурьев рисовал в крупноформатном альбоме кружочки, квадратики, треугольнички и ромбики, соединял их стрелками, пунктирными линиями и просто линиями разной толщины. Лекция по цековско-кулуарному взаимодействию продолжалась, с тремя перерывами на кофе и папиросы, до глубокой ночи. Гурьев изредка кивал, задавал наводящие вопросы, и выпустил Варяга лишь тогда, когда с того слезла последняя шкура. Городецкий рухнул в кресло и расстегнул пару верхних пуговиц на френче:
— Всё. Спёкся Варяг. Ну, ты и волкодав, Гур!
— Так ведь жить хочется, Варяг. Очень сильно как-то в последнее время.
Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:
— А ты говоришь – волкодав. Волколак я, а не волкодав.
— Да уж.
— Ладно, это нюансы, — Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: – Подойди, Сан Саныч. Взгляни.
Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:
— И что? Запомнишь?
— Запомню, только что в том толку, Варяг? Это ведь временно всё. Даже более чем, — Гурьев взял Городецкого за локоть и осторожно подтолкнул обратно в направлении камина, после чего сел сам. — То есть ты считаешь, что в лагере большевиков наметился настоящий раскол?
— Это не просто раскол, Гур, — Городецкий с наслаждением затянулся. — Это очень серьёзно. Гораздо серьёзнее, чем прежние фракционные драчки. Это действительно полное, окончательное размежевание. Спор о том, что делать сначала – революцию в Германии, а потом коллективизацию, или сначала коллективизацию, а потом революцию в Германии, — закончился. Теперь вопрос совершенно по-другому стоит: мы обустраеваем Россию или ну её к чёрту. Мы русские или непонятно кто. Мы России станем служить или черт-те чем станем заниматься. Наплевать нам на то, что мы русские, или всё-таки мы будем об этом помнить.
— И возглавляет это течение, по-твоему, кто?
— Сталин. Это не по-моему, Гур. Это из всех его шагов, из всех вместе и каждого по отдельности, непреложным образом вытекает.
— А тонкошеие – за мировую революцию.
— Именно.
— Значит, не зря ты товарища Сталина напоследок преберёг. На закуску, так сказать, оставил.
— Угадал.
— Что ж, — Гурьев кивнул, посмотрел на Городецкого, и кивнул снова. — Редкий зверь, Варяг. Редкий. Серьёзный. Я ведь и сам давно за ним наблюдаю, — он указал подбородком на сталинский портрет. — Давай-ка, расскажи мне о нём – поподробнее.
Городецкий отложил папиросу и несколько секунд, словно не веря своим ушам, смотрел на Гурьева. Когда Варяг заговорил, лицо его пошло красными пятнами:
— Ты что же – со Сталиным воевать собрался?!
— Зачем же воевать, — задумчиво произнёс Гурьев. — Воевать с ним, — если он на самом деле таков, как ты о нём думаешь, — отнюдь не следует. Но на слово тебе поверить – или ему – я, Бог свидетель, сегодня не готов. Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него подробную объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.
— Гур. Ты оху… С-с-с какого дерева упал, вообще?!
— Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.
— Это действительно вождь, Гур. Это Сталин. С ним ты не поиграешь.
— Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай – знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе: товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию – передним и задним числом.
— Это как? — тихо спросил Городецкий. — Ты о чём, Гур?
— Вот видишь, — укоризненно вздохнул Гурьев. — Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты коминтерновцев ненавидишь. Супостатов да антихристов. Злодеев несусветных. А? Признавайся.
— Виноват, ваше превосходительство. То есть – что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.
— Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу – не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всю эту коминтерновскую сволочь будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта «Максим» садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь: стоит их перебить – и тотчас же наступит благорастворение воздухов, единовременно и повсеместно. Ты спросишь – откуда я знаю, что ты думаешь именно так? Оттуда, Варяг, — я сам такой. Только вот я этим уже переболел, а ты, похоже – нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь – нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но – Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим – а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?
— Слышу.
— Хорошо. Давай попробуем немного пофантазировать. Модель построить. Что будет, если Сталин с коминтерновцами схлестнётся?
