К. Медведевич - Ястреб халифа
— Сальма, — мягко обратилась она к девушке, расчесывавшей ей прядь за прядью частым гребешком сандалового дерева, — тебе пора войти в харим благородного человека. Нравится тебе кто-то нибудь?
По тому, как на мгновение замерли ее ласковые руки, и по горячей сумятице вокруг ее разума, Айша поняла — кто-то нравится, и к тому же сильно.
— Ну?.. — ободряюще улыбнулась она, и снова провела ладонью по ее руке.
— Ох, госпожа… мое сердце бьется для Саида аль-Амина, о госпожа, но где славный военачальник — и где бедная рабыня?
Айша засмеялась и похлопала ее по руке:
— Да ты и впрямь безумна от любви, Сальма. У него уже есть наложница, и они прекрасно ладят!
— Афра сейчас на сносях, — коротко ответила девушка и вновь взялась за гребешок.
— Ах ты змея, — Айша прыснула в широкий рукав ханьского ночного платья — ей нравились такие, на манер халата, но с широким запахом и с подпояской.
Сальма лишь испустила печальный вздох.
— Ну хорошо, я поговорю со свахой.
За ее спиной раздались придушенный писк и грохот — девушка благодарно бухнулась на колени на гулкий деревянный пол.
— Ох госпожа, ох госпожа… — и она припала к ее покрытой рукавом руке.
— Иди спать, Сальма, — ласково отмахнулась Айша.
Ночной прохладный ветерок отдувал белый прозрачный газ занавесей. Личные покои матери халифа находились на самом верху, на шестом этаже Младшего дворца. Четыре мирадора, по два с каждой выходящий на сады стороны, смотрели на тополя, акации и кипарисы нижних садов и Дворика канала. Снизу доносился успокаивающий плеск десятков струй — тоненькие фонтанчики выплескивались в длиннейший пруд. Стрекотали кузнечики, из садов большого дворца до сих пор долетали аккорды лютни и взрывы смеха.
И как всегда, Айша заметила его не сразу. Вернее, это он позволил себя заметить, подступив ближе к горящей свече: лучистые желтые отблески тут же зажглись на пряжках парадной перевязи командующего. В ответ на ее упреки — ты пугаешь меня, о хабиби! — Тарег отвечал, что делает это не намеренно: я останавливаюсь, чтобы полюбоваться — и время останавливается вместе со мной.
Кстати, о времени…
Протянув руку к его руке, Айша ласково попеняла:
— Сегодня ты был неосторожен, о любимый…
Да, об этом поэтическом поединке еще напишут в книгах занимательных историй. Аль-Архами, сохранивший за собой славу первого придворного поэта, вызвал на бой на строфах всех присутствующих — сегодня ночью мы будем слагать стихи о любви, сказал он. В далеких землях воины успеют сложить касыды в честь меча и копья, и почтить благодарными бейтами боевых скакунов, но пока вокруг нас бьют фонтаны и цветет жасмин, мы будем говорить о любви и о тех, кто носит браслеты.
И этой ночью сложили ножество стихов, достойных памяти потомков. Решено было распустить "Ожерелье голубки" ибн Хазма — и пусть названия глав пленительной книги вдохновят пирующих. И когда юная невольница наугад открыла ее и сказала: "О соглядатае", аль-Архами выступил вперед и сказал непревзойденные стихи о той необычной разновидности соглядатаев, когда двое одинаково любят одну и ту же возлюбленную, и каждый из них становится соглядатаем для другого:
Невольно двух друзей пленила красавица одна и та же;
Друзья следили друг за другом, подобно неусыпной страже;
Ни дать ни взять, собака в стойле, которая не ела сена,
Осла к нему не подпуская; повадок не бывает гаже.
А когда юная красавица оторвала взгляд прелестных глаз от книги и возгласила: "Об удовлетворенности", вперед выступил молодой Мунзир ибн Хакам из племени Курайш — тот самый, кого Тарик помиловал под стенами Беникассима, даровав юноше жизнь в благодарность за стихи, тронувшие холодное нерегильское сердце. И слава рода Курайш сказал такие стихи:
Мне говорят: "Она далеко", но всей моей душою пленной
Твержу: "В одно и то же время мы с ней живем в одной Вселенной.
Одно и то же солнце всходит над нами утренней порою
И нам дорогу освещает, сияя славой неизменной.
Лишь день единственный в дороге, и я бы с нею повстречался,
Так что считаю нашу близость я совершенно несомненной.
У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами,
И сочетает нас Всевышний своею властью сокровенной.
И, видно, Всевышний распорядился так, чтобы сказанное юношей снова разбередило сердце самийа. Когда отзвучали бейты, сидевшая за занавесом Айша прижала веер к губам — стихи отозвались мучительной болью и в ней самой. "У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами, и сочетает нас Всевышний…" — что может быть страшнее, когда любящие разлучены и в этом? Она смертная, он сумеречник, она ашшаритка, он язычник, — их пути пересеклись в этой жизни, но навеки разойдутся в посмертии… Не удивительно, что Тарег, видно, испытал то же самое: коснувшись его разума, Айша дотронулась до боли, и горечи, и яркой белой ярости — нерегиль проклинал судьбу и — о ужас! — Всевышнего, разлучившего их если не в жизни, то в смерти.
Испугавшись такого гнева, Айша едва ли ужаснулась больше, когда объявили — "О единении", и слово — среди перешептываний и переглядываний — взял Тарег. И прочел:
Говорил мне собеседник, вопрошавший беспристрастно:
"Сколько прожил ты на свете? Годы мчатся не напрасно!"
Я сказал: "Одно мгновенье, лишь мгновение, не больше,
Остывающее сердце в этом с разумом согласно".
Он воскликнул: "Что я слышу? Объяснись без промедленья!
Я своим ушам не верю! То, что ты сказал, ужасно!"
Я в ответ: "Поцеловал я госпожу мою однажды,
Нарушая все запреты; это было так опасно!
Я прошу тебя: поверь мне! Хоть с тех пор я прожил годы,
Жил я только в то мгновенье, и оно одно прекрасно!"
Стихи вызвали бурю восторгов, и заслуживали всяческого восхищения, вот только…
— …ты не должен так открываться перед людьми, о хабиби…
Садясь с ней рядом, он снял через голову перевязь и горько ответил:
— Ты не единственная, кто призвал меня сегодня вечером к осторожности.
Айша в ужасе вскинулась. Тарег молча передал ей записку: хорошим почерком насх в ней было выведено:
"И сделалось для меня достоверно, что Ахмад ибн Фатх обнажил голову, и показал лицо, и сбросил повод, и открыл свои черты, и засучил рукава, и направился в сторону страсти. И стал он предметом рассказа сказочников, и сообщали о нем вестовщики, и передавали молву о нем по странам, и потекла повесть его по земле, неся с собой удивление, и не достиг Ахмад этим ничего, кроме снятия покрова, и разглашения тайны, и распространения дурной молвы".
— Что это? — тихо спросила Айша, пытаясь унять дрожь в руке.
— Предостережение Исхака ибн Хальдуна, — тихо ответил Тарег, забрал записку и поднес ее к огоньку свечи.
Тонкая полоска киртаса мгновенно вспыхнула и прогорела в серую невесомую ленточку, на которой еще можно было различить узорные строчки ашшаритской вязи. Нерегиль разжал пальцы, и она рассыпалась легчайшими хлопьями пепла.
— Цитата из главы "О разглашении", рассказ о нескромности любящего, — пробормотала Айша.
— Я ответил строчками из главы "О доносчике", — усмехнулся Тарег. — "Берегитесь убивающего троих: доносящего, того, кому доносят, и того, о ком доносят".
— Это слова Благословенного, о хабиби, — отозвалась Айша. — Очень известный хадис.
Тарег лишь дернул плечом.
— Может, тебе взять наложницу? Лучше даже двух… Это бы вызвало пересуды и надолго отвлекло всех, — задумчиво проговорила она. — Говорят, в дом Бараката аль-Фариса привезли несколько юных сумеречниц из Гвинета…
Нерегиль оказался у дверей в одно мгновение. Айша успела лишь метнуться и повиснуть на его запястье:
— Ой прости, прости меня глупую… Нет! Не уходи, прости меня, ну пожалуйста прости…
Скрипнув зубами, Тарег вернулся на ковер, расстеленный перед глядящим в головокружительную глубину нижних садов мирадором. Айша принялась целовать ему пальцы и запястье, другой рукой пытаясь распутать тугой узел изара на его поясе, но он злился, забирал руки, отталкивал ее ладони и шипел:
— А ты заведи себе евнуха поогромнее, это тоже вызовет пересуды, вся столица об этом будет говорить, и ибн Хальдуна это вполне устроит, правда?..
— Ну, Тай, ну прости же, ну у нас все не так, как у вас, ну я же знаю, что ты любишь только меня, и буду знать это, а наложница — она ведь… Ай, нет! Нет!
Айша проволоклась за ним несколько шагов, всем телом оттягивая кисть руки, но Тарегу кинтар с небольшим ее веса были как перышко — нерегиль поднимал ее одной рукой и сажал на плечо безо всяких усилий.
— Не пущу, не пущу, не пущу! Ну не злись же, пожалуйста! Я не виновата, что у нас все не так, как у вас!
— А у меня все так, как есть, и никак иначе! — рычал он в ответ, стряхивая ее умоляюще цепляющиеся руки.
