Анджей Сапковский - Свет вечный
Во дворе уже стоял воз; Акакий Пелка и явно напуганный развитием событий Скирмунт запрягали в него лошадей, выведенных из конюшни, к решеткам приторачивали запасных. Кондзьолы и Куропатва свалили на воз мешки с добычей. Из церкви выбежали Тлумочист и Надобный, последний с красочным сборником гомилий под мышкой.
У притвора сидел и трясся от плача старый паулин. Микошка Кондзьол заметил его, достал кинжал.
– Брось, – сказал Рейневан.
И голос у него был такой, что поляк послушался.
Федор Острожский, уже в седле, замахнулся и швырнул на крышу сарая факел. Второй бросил на крышу конюшни Тлучимост. Скирмунт и Пелка заскочили на воз, один схватил вожжи, второй стрельнул батогом над конями.
– Айда! Айда!
Они бежали Велюньским трактом, дорогой на Клобуцк. Бежали на полном скаку. Однако, кони, запряженные в телегу, скакать не очень могли и не очень хотели. Не помогали ни крики, ни кнут.
– Съезжай туды! – Федор из Острога показал ездовым придорожную поляну возле свежей вырубки. – Туды!
– Значит, – Ян Тлучимост беспокойно осмотрелся, – здесь добро поделим? А потом каждый сам по себе?
– Разве что каждый сам по себе хочет висеть, – съязвил Федька. – Не, хлопцы, едем вкупе аж до Велюня. Там поделимся и двинем на Куявы, а оттуда в Марку или в Пруссию.
– И правильно, – кивнул головой Куропатва. – Мы обработали Ясну Гуру, этого нам не простят. От Польши нам надо как можно дальше.
– И как можно быстрее, – добавил Надобный. – Давайте бросим к черту эту сраную телегу. Мы в монастыре не набрали столько, чтобы не влезло во вьюки и на запасных коней. А, Федька?
– Выпрягайте, – согласился Острожский. – И перегружайте. А я тем временим должен еще чтото сделать.
Он спешился, стянул с телеги икону, развернул. Пелка охнул. Ян Тлумочист открыл рот. Ежи Скирмунт машинально перекрестился. Ян Куропатва из Ланьцухова покрутил головой.
– Если это то, что я подумал, – сказал он, – то давайте оставим это здесь. Бросим. Я бы не хотел, чтобы меня с этим поймали.
– С этим, без этого – какая разница? – Федька бросил икону на траву. – Это же только намалевано на доске. Вся его ценность в этих цацках и украшениях. Которые я не оставлю. Помоги ктонибудь!
Ежи Скирмунт демонстративно скрестил руки на груди. Якуб надобный из Рогова и Ян Куропатва герба Шренява не шелохнулись. На помощь Острожскому поспешил только Тлучимост и братья Кондзьолы.
Мадонна Ченстоховска без сопротивления позволила, чтобы кинжалами поддели и сорвали ее корону из золотой бляхи. Она не проронила ни звука, ни слезы, когда сорвали корону ее Сыну. Ее темное лицо не дрогнуло, когда срывали бляху с манжет одеяния. Печальные глаза не изменили выражения, маленькие и тонкие губы не шевельнулись, когда выковыривали жемчуг и драгоценные камни.
Треснуло и поломалось дерево, затрещало и порвалось полотно. Ограбленная икона разломалась под ножами. На две доски. Больше и меньше.
Рейневан стоял, беспомощно и бессильно опустив руки. Кровь бросилась ему в лицо, глаза застилал туман.
«Hodegetria, – звучало у него в голове. – Указывающая путь. Великая Матерь, Pantea-Всебогиня. Regina-Царица, Genetrix-Родительница, Creatrix-Творящая, Victrix-Победительница».
– Хватит, – Острожский встал. – Те маленькие нехай остаются, не стоит возиться. Можем в дорогу. Только сперва выполню то, что велели.
«Матерь природы, властительница стихий, царица и госпожа сияющих высот. Та, чью единственную божественность в множестве образов почитает весь свет под разными именами и в различных обрядах».
Князь Федор Острожский вытащил из ножен широкий тесак с простым крестоподобным эфесом. Он подошел к ограбленной иконе.
Рейневан стал ему на пути.
– Уничтожь чтото другое, – сказал он спокойно. – Это нельзя.
Острожский отступил на шаг, прищурил глаза.
– А ты всё пакостишь, немчура, – процедил он. – Ничего, только пакостишь. Твои пакости мне уже надоели, терпеть твои пакости не могу. Прочь с дороги, а то убью!
– Отойди от иконы.
Ни выражением лица, ни голосом Федька не выдал своего намерения. Он ударил внезапно, быстро, как змея. Рейневан увернулся, сам удивляясь быстроте своей реакции. Он схватил наклонившегося князя за руку, толкнул головой на борт телеги, аж загудело. Дернул к себе, развернул и со всей силы заехал в челюсть, одновременно выбивая тесак из пальцев. Оттолкнул и рубанул. Острожский завыл, схватился за голову, изпод пальцев полилась кровь.
– Ууууоооааа! – заревел он, когда упал. – Убииил! Baszom az anyát! Бей его бей!
Первым бросился Тлумочист, за ним братья Кондзьолы. Рейневан отогнал их, размахивая тесаком. Тогда сбоку набросился Надобный, кольнул мечом, раня бедро. Микошка Кондзьол подскочил, ударил ножом по бицепсу. Рейневан опустил тесак, схватил за руку и нож, клинок рассек ладонь. Мельхиор Кондзьол прибежал, кольнул кинжалом, тем самым, которым срывал украшения с иконы. Лезвие скользнуло по ребрам, но Рейневан съежился от боли. Подскочил Тлучимост, полоснул ножом по лбу, на линии волос. Куропатва без размаха всадил ему меч в плечо, и в это же момент Пелка ударил ему вальком из телеги по руке выше локтя, добавил по пояснице и в затылок. У Рейневана потемнело в глазах, тело вдруг стало беспомощным. Он упал, хватаясь за разбитую икону и закрывая ее собой. Почувствовал, как острия колют и режут его, как сыплются тяжелые удары рук и ног. Кровь заливала ему глаза, по носу стекала в рот.
– Хватит! – услышал он крик Скирмунта. – Господи, да хватит! Да оставьте вы его наконец!
– Аа, жалко времени, – сказал Куропатва. – Он и так здесь подохнет. Уходим. Завяжите чемнибудь лоб Острожскому, в седло его и айда!
– Айда!
Застучали и стихли вдали копыта. Рейневан выблевал. А потом свернулся в позе зародыша.
Нахмурилось. Начал моросить мелкий дождь.
Боль.
Descendet sicut pluvial im vellus. Она сойдет, как дождь на траву, как дождь обильный, орошающий землю. Во дни ее расцветет справедливость и мир великий, пока месяц не угаснет. И царствовать будет от моря до моря, от Реки аж до края земли.
И будет так до конца света, ибо она есть Дух.
Боль проходит.
Из летаргии его вырвали крики и ржание коней, земля вокруг затряслась от ударов копыт. Забрызганный болотом, Рейневан прижал икону к груди, нахмурился, чтобы раскрошить застывшую кровь, которая залепила веки, выплевал сгустки изо рта. Попробовал встать, не смог. Он слышал над собой голоса. Видел усатые лица, доспехи, руки в железных нарукавниках и панцирных рукавицах. Рукавицы хватали его, жали, как клещи, боль слепила глаза. Он сжимался и ежился от прикосновения, корчился и выгибался в рвотных рефлексах, снова падал в пропасть, летел вниз.
Его оставили в покое, он пришел в себя. Снова слышал ржание и храп коней, многих коней. Слышал голоса. С огромным усилием поднял голову.
Из седла гнедого жеребца с золотистой упряжью на него смотрел пронзительным взглядом статный толстощекий мужчина в соболином колпаке и обшитой соболями шубе.
Краковский епископ Збигнев Олесницкий.
– Что с ним?
– Побили его, ваша милость, – поспешил объяснить рыцарь в короткой тунике с гербом Побуг. – Здорово поколотили. Покололи, ножами порезали. Рана на ране… Не известно, будет ли жить.
– Поссорились, наверное, при дележе добычи?
– Кто знает, – пожал плечами Побуг. – Может быть, что он им препятствовал… Ломать… Когда мы его нашли, Богородицу держал, мы едва смогли с его пальцев…
– Почему, – Збигнев Олесницкий властно выпрямился в седле, – не догоняете остальных?
– Мы остались, чтобы следить за образом чудесным… Святыня ведь…
– Отправляйтесь в погоню. Без промедления!
– Слушаюсь, ваша милость.
Один из людей епископа схватил коня за мундштук, второй придержал стремя и подал руку. Олесницкий спешился, жестом приказал им отойти. Потом подошел. Медленно. Рейневан хотел подняться, но раненная рука не слушалась. Он упал на траву, не сводя с епископа глаз.
– Hodegetria, – Олесницкий смотрел не на него, а на доску иконы, – погречески означает Проводница. Указывающая путь. Не знаю, указала ли она тебе правильный. И вдохновила ли тебя. Потому что меня – да.
– Этот образ, – продолжил он, – считается настоящим избражением Матери Божьей. Якобы это работа первого иконописца, евангелиста Луки, написанная на досках со стола Святого Семейства. Это наделяет ее чрезвычайной чудотворностью и определяет большую ценность как реликвии. И как символа. Символа света веры и силы Креста. Символа силы духа народа, его духовного единства и его веры. Веры несокрушимой, которая поможет народу переплыть любой потоп и спасет его дух в самые трудные времена.[366] Символы важны. Очень важны. Матерь Божья вдохновила меня. Указала путь, научила, что делать. И не будет в Силезию польской интервенции. Прекратится польская помощь чешским еретикам. Закончится еретическая пропаганда, кацерские миазмы перестанут травить польские души. Чешские гуситы и их польские приспешники станут ненавистны и омерзительны. Для всех поляков, от короля до самого беднейшего смерда. Их будут ненавидеть как слуг антихриста. Ибо только слуги антихриста поднимают святотатственную руку на символ. И подло уродуют его.
![Анджей Сапковский - Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]](/uploads/posts/books/54727/54727.jpg)
