Спаситель (СИ) - Прохоров Иван
– Хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя…
– Минутная готовность!
– Ты мя днесь просвети, и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави, и на путь спасения…
– Как вы слышите?
– … направи. А…
– Ключ на старт!
– Аминь!
Он заметил, что не сидит, а полулежит, пристегнутый к пыточной (видимо) скамье. Впрочем, лежать удобно, мягко. Коморка тесная, с трудом поворачивая голову он оглядел ее – какое-то тряпье на стенах да уродливые железные сундуки.
А впереди, прямо перед ним круглое, крохотное – не оконце ли?
– Сосна, я Витебск один, дается продувка.
За оконцем небо, чистое с редкими-редкими кучевыми облаками.
Голос все говорил непонятно, он уже даже привык к нему.
– Дается зажигание.
Снизу поднялся рев, коморка затряслась. В оконце появился дым.
– Хранителю мой святый…
Разверзается, разверзается!
– Предварительная ступень.
– От всякого зла сохрани…
– Промежуточная.
– Ты мя днесь просвети…
– Полный подъем!
Коморка дьявольски задрожала, не оставляя никаких сомнений. Он закрыл глаза.
– И на путь спасения…
Он понял, что не падает в разверзнувшуюся землю, а… летит. Тяжело летит, сотрясаясь, как должен вероятно лететь храм. Так когда-то давно в детстве обещал им старец с длинной бородой.
Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют её.
Он летит прямо на небо! Чудовищная сила прижимает его к скамье, сдавливает внутренности, он хорошо их чувствует. Тяжелеет голова, трясется коморка, заполняет голову невыносимый гул и треск, но летит в выспри храм его!
– Ты прав был, брат. Прав…
Гул и рев вытеснили все из головы, заполнили ее как туман, он уже не слышал голосов.
За окошком плыли бесконечно далекие реки, горы, изломы и настоящее чудо – облака далеко внизу и тени от них на земле, а за всем этим благолепием – будоражащий вид дугообразного края Земли.
Небо в окошке начало темнеть и гул ушел, летящий корабль стал будто легче, слышался теперь только печальный звон колоколов. Это погребальный перезвон.
Вдруг Земля провалилась куда-то в оконце, за ним стало темно, как глухой ночью и неожиданно – заглянуло Солнце.
Оно здесь яркое, злое несмотря на темень, режет глаза. Захотелось зажмурится, но кувырок – и снова ничего. Между тем его заинтересовали собственные руки, они вдруг стали подниматься сами собой. Из них ушла тяжесть, теперь они ничего не весили, и он понял, что сам стал пушинкой. Какое чудо – он приподнялся целиком, только ремни мешали ему взлететь. Мимо проплыло крохотное граненое железное колечко. Он сопроводил его изумленным взглядом.
Странно округлая и невероятно красивая Земля вновь пришла в оконце. Он видел ее как будто уже снизу, будто висел вниз головой над ней или под ней – решительно не понять. Кругом уже царил кромешный мрак. В коморке стало совсем темно. Он отдался чувству парения, ощущая невероятную легкость и без всякого намека на ужас понял – он лишился тела земного, перестал быть бренным и парит невесомо теперь душа его в небесах. «Плавающая» голова легко повернулась, и он увидел, что справа расположено еще одно круглое оконце. В нем Земля светилась чудным голубым светом, отсеченная от черноты белой радугой. А кругом – бесконечная россыпь звезд, бледные спирали, угадываемо огромные, диковинные рыбы с космических глубин. Он улыбнулся и глаза его в которых отражалась планета заблестели от умиления. А где-то там, подумал он, в красоте поднебесной остались Федора с Варькой, Котеринка и Куприк – и не ведают в яком великолепии живучи. Яко бы сказати им, чтоб не сильно горевали. Мне так тут хорошо…
Планета стала уходить из оконца. Корабль снова завибрировал, а затем начал кружиться. Планета дважды мелькнула в обеих оконцах суматошно. Мрак расступился. В оба оконца заглянуло Солнце и не уходило, стало жечь глаза.
– Уйди! – сказал он, пытаясь закрыть глаза рукой. – Уйди, проклятое!
Но Солнце не уходило. Правое окошко треснуло, затем переднее. Солнце росло, нагло забиралось к нему через оба оконца, заполняло собой коморку, становилось ярче, насыщенней, плотнее, вещественнее, пылало, и уже нельзя было даже мельком взглянуть на него. Все стало болью и ярким светом. Тяжелый страшный звук заскрежетал в голове – будто что-то перемалывало металл.
Он закричал. Глаза его были закрыты, но нестерпимый свет все равно проникал в него и жег изнутри и не было спасения от него и не будет. Свет есть ад твой и не скроешься от него никогда ты отныне, ибо ты теперь часть его.
***
Молодой сын торговца Фома Агеевич Петров был хорош собою и выглядел настоящим стрелецким командиром – чернобород, статен, лих и любил пустить пыль в глаза, то есть нимало не беден, хотя толком никто не знал, чем он зарабатывал на жизнь. Нравился он молодым девицам, вдовам, супружницам служилых и даже попадьям.
Сейчас лихо скакал он по полуразбойной торговой Гусейновской слободе, как положено приграничному поселению, собравшему в себе представителей самого разного сброда и самых разных национальностей.
Фому здесь многие знали и уважали, крестьянки задерживали взгляды на статном красавце – не совсем новая, но все же роскошная шуба-чернобурка не могла скрыть его широких плеч и доброй стати. Сияли красные кожаные сапожки, переливались глянцем шелковые штаны и бока породистой гнедой лошади.
Проскакав через всю слободу, он остановился у захудалого кабацкого двора, где собирался обычно самый отборный сброд – от пьяных ямских конюхов, до разбойников, называвших себя «казаками Ургинского гарнизона».
Бросив поводья кабацкому мужику, Фома легко соскочил с лошади и вошел в избу.
День был ранний и пьяниц было немного. За бочкой орали два каких-то казака, да один заезжий купец в бушлате сидел с кружкой в темном углу.
Фома подошел к нему, сел на лавку напротив, покосился направо – в конце узкого стола сидел еще один субъект самого отъявленного вида, и Фома нисколько не сомневался, что он имел к купцу отношение.
– На запад, брат, путь ныне наш. – Бросил Фома оживленным шепотом.
На Фому воззрились небесно-синие глаза.
– Когда?
– Завтре и до исхода седмицы будет мой человек в таможенной избе. Испросишь подьячего Левонтия Долженкова. – Фома снова поглядел на разбойника на другом конце стола, тот смотрел перед собой – будто не при делах. Внезапно по лицу его прошла судорога.
– Надежный человек?
– Надежнее, брат, не бывает. – Фома обратно поворотил лицо к собеседнику. – Бачка мой с ним издавна заводы [дела] водит. Справит он тебе проезжую грамоту, яко на хлеб, пошлину уплатишь померно самую малую, токмо товар под опоной хорошенько упрячь.
Купец достал мешочек и положил на стол. Фома тотчас схватил его, открыл, увидел блеснувшие талеры, перебрал пальцами – ровно десяток, удовлетворенно сунул под шубу.
– Крестцы не пропусти, Филипп, да срок блюди. Елико вас буде?
– Четверо.
– На волоченках?
– Пара саней.
– Годе. – Фома поднялся. – Легкого пути тебе, брат, чаю свидимся аще.
– Не поминай лихом. – Купец тоже встал и оба они обнялись на прощание.
***
Сидевший на высокой сосне низкорослый казачишка Овцелов бережно сложил подзорную трубу, убрал в карман и подув на ладони, свистнул.
Люди под сосной задрали головы.
– Едут! – крикнул он им.
Люди тотчас забегали.
– Едут! Едут! – вторили голоса внизу, отдаляясь вглубь леса.
Вмиг под сосной стало пустынно – все разбежались по кустам, только один высокий человек вскочил на лошадь и помчал на подъем по дороге. Скакал недолго, через минуту остановился у придорожной избушки с десятком толпившихся стрельцов. Дорогу перекрывали рогатины.
Всадник свистнул, спешиваясь. Стрельцы бросились в кусты, кроме двоих.
– Хозяин в избе? – грозно спросил у одного из оставшихся стрельцов спешившийся.
Тот помотал головой, и указал на лес.
– Будь начеку – едут. – Бросил человек и быстрым шагом обошел избушку, сразу увидел костер среди деревьев, перед которым маячили люди. Один человек сидел у костра на выструганном в форме стула пне, укутавшись в дорогую шубу, глядя как казак натирает ему сапоги салом.
