Брюс Стерлинг - Распад
— Это холодный народ, голландцы?
— Холодный и мокрый. И с каждым днем становится все мокрее.
— Я слышал, военный флот собирается применить артиллерию и продырявить их дамбы.
— Понятно, тебе это лучше знать, ты ведь в СНБ, верно?
Зябкий холодок, дуновение как от сухого льда. Оскар почти физически ощутил, как между ними сгущается туманная мгла.
Клара откинулась на спинку кресла.
— Странно пахнет здесь, в Буне, правда? Все эти палатки и укрытия от газа. Под этим большим куполом веет какой-то жутью. Похоже, они здесь никогда не меняют белье.
— Здесь не Бостон. Это побережье Залива. Если тебе не по душе здешние запахи, почему бы не выйти и не прогуляться снаружи.
— Слишком много москитов. Оскар засмеялся.
Клара насупилась.
— Тебе лучше не знать, что случилось со мной в Голландии. Я там серьезно влипла, вот и все, я оттуда выбралась и была рада без памяти, что выбралась, вот и вея моя история. Мне повезло, что Лорена так великодушна.
— Клара… Мне, право, очень жаль. Война — это жестокая игра, и даже на игрушечной войне бывают свои жертвы. Мне бы ни за что не хотелось, чтобы ты лопала в такое положение.
— Ты мне это говорил. Ты меня предупреждал. Помнишь? А я ответила, что я взрослый человек и сама за себя отвечаю. Мы тогда работали вместе на этих жалких бостонских выборах, где у этого парня было всего-навсего семь процентов. Мы были похожи на младенцев в песочнице. Я тогда думала, все это очень здорово — высший класс! И очень важно, а теперь это кажется таким наивным. И ты там сотворил прямо чудо, и я… ну ладно, сейчас я работаю на сенатора. Так что я считаю, все обстоит прекрасно.
— Да, все переменилось.
— Оскар, почему ты такой противный? Я больше не реагирую на мужчин, я перегорела. А ты похож на такого грязного политикана, что всегда добивается своего, и я думала, что все во мне перегорело и я к тебе равнодушна, но когда я увидела тебя сегодня вечером… ну, это все вернулось ко мне.
— Что вернулось?
— Мы с тобой. Тот чудесный парень, такой милый, такой воспитанный, который был всегда так ласков со мной, и дал мне свой ключ от дома, и объяснял мне про этот забавный старый модерн. Моя старая страсть. Лучший в мире любовник. Мне так тебя не хватает. Мне не хватает даже прикосновения простыни и тепла твоей кожи.
— Клара, зачем ты мне все это говоришь? Ты же знаешь, я связан с другой женщиной. Господи, боже мой, да ведь все на свете знают, что я связан с Гретой Пеннингер.
— Оскар, не может быть, чтобы это было всерьез. С ней? Она из тех женщин, к которым уходят только в отместку. Нет, она даже хуже. Оскар, разве ты не понимаешь? Люди над вами смеются. Она смешно выглядит. Она старая. У нее длинный нос и совсем нет задницы. И с ней не повеселишься. Я хочу сказать, не так, как мы с тобой веселились.
Он выдавил из себя улыбку.
— Да ты и в самом деле ревнуешь! Как не стыдно.
— Почему это ты в нее втюрился? Просто у нее что-то есть, что тебе нужно.
— Клара, хоть ты и журналист, я не думаю, что это тебя касается.
— Я злюсь на тебя, потому что мне грустно и одиноко, и я ревную, и я раскаиваюсь. И еще потому что я напилась. И ты бросил меня. Ради нее.
— Я не бросал тебя. Это ты меня бросила, стоило мне уехать из города, и ты не захотела сесть на самолет и прилететь ко мне и не нашла лучшего способа делать карьеру, чем связаться со злейшими врагами нашей страны.
— Ну, это и вправду лучше, — сказала Клара, презрительно наморщив нос, и ухмыльнулась. — Наконец-то мне удалось задеть тебя за живое.
— Я старался изо всех сил, чтобы все у нас получилось, но ты мне этого не позволила.
— Ну, сейчас уже поздно об этом говорить.
— Конечно, поздно. Она поглядела на часы.
— И время тоже уже довольно позднее.
Оскар глянул на свои часы на мышиных мозгах, которые только что брызнули ему на руку какими-то жидкими отходами и стали показывать чепуху. Было что-то около полуночи.
— Если ты собираешься сопровождать сенатора обратно в Вашингтон, тебе нужно хорошенько выспаться.
— Оскар, я хочу предложить тебе кое-что получше. Хватит играть со мной. Давай сделаем это прямо сейчас. Я здесь только на эту ночь, это наш лучший шанс. Возьми меня наверх, пойдем в постель.
— Ты пьяна.
— Не так уж я пьяна. Я понимаю, что делаю. Я пьяна как раз настолько, чтобы нам с тобой как следует повеселиться. Помнишь, ты, бывало, смотрел на меня всю ночь напролет. Этими своими большими карими глазами, как у щенка. Знаешь, я не могу устоять, когда ты на меня так смотришь.
— А что потом? — Он поддавался.
— Неважно, что потом. Вернемся в старое доброе время. Ну же, давай. Что в этом плохого? Тебе же самому этого до смерти хочется, а это еще хуже.
— Нет, не хуже. Хуже, если это случится. Это самое плохое. Никто не знает, когда сердце пылает. Но об извержении вулкана узнают все.
Она недоуменно моргнула.
— Что?
Оскар вздохнул.
— Я просто не верю тебе, Клара. Язык у меня хорошо подвешен, и я умею нравиться, но как мужчина я не так уж неотразим. Если б я был неотразим, ты бы со мной тогда не рассталась.
— Ну послушай, я ведь уже сказала тебе, что мне очень жаль. Перестань мне про это долбить. Хочешь, покажу тебе, как я раскаиваюсь?
— Скажи, кто тебя ко мне подослал? Есть у тебя в сумочке жучки? Разве на тебе прямо сейчас нет прослушки? Ты переметнулась, верно ведь? Тебя завербовали там, в Гааге. Ты иностранный агент. Ты шпионка.
Клара резко побледнела.
— Что с тобой? Ты спятил? Какая-то паранойя! Ты сейчас говоришь, как сенатор, когда ему ударяет в голову.
— Кто я такой — полезный идиот? Идет война! Боже ты мой, да ведь Мата Хари была из Голландии!
— Ты думаешь, мне бы позволили работать на сенатора, если бы я шпионила на Голландию? Ты не знаешь, что сейчас творится в Вашингтоне. Ты вообще хоть о чем-нибудь знаешь, черт подери?
Оскар не сказал ничего. Он наблюдал за ней с убийственным вниманием.
Клара собрала остатки достоинства.
— Ты мне нанес самое настоящее оскорбление. Ты меня смертельно обидел. Я серьезно намерена прямо сейчас с тобой расстаться. Почему ты не вызовешь мне такси?
— Так это Президент, точно? Ее лицо застыло.
— Это Президент, — сказал он решительно. — И это мы с Гретой Пеннингер. Ситуация тут немного вышла из-под контроля. Для общего спокойствия было бы лучше, если бы мы с ней как можно скорее убрались с вашей дорожки. Тогда бы все удалось. Здешняя моральная атмосфера была бы здорово подпорчена. Модераторов бы сманили в его личную шпионскую сеть, доктор Пеннингер вернулась бы в свою Лабораторию, а грязный политикан, падкий на женщин, был бы разоблачен перед всеми как еще один грязный политикан.
Клара вытерла глаза салфеткой.
— Иди и скажи своему куратору, что я работаю на Президента не потому, что считаю его отличным парнем. Я работаю на него, потому что страна застряла и он привел ее в движение. Я верен ему, потому что я верен родине, и для того, чтобы столкнуть меня с игровой доски, потребуется что-то посильнее, чем пение сирен. Даже если это очень красивая сирена и когда-то я был к ней привязан.
— Достаточно. Я ухожу. Спокойной ночи, Оскар.
— До свиданья.
На следующее утро Бамбакиас улетел из Техаса со всей своей командой, включая и Клару. Никакой огласки не было. Никаких записей этой беседы не появлялось. В сетевых сводках новостей не мелькнуло ни одного кадра о свидании Оскара с бывшей подругой. Так прошло два дня. А затем пришли важные новости с фронта.
Голландцы капитулировали.
Голландский премьер-министр — маленькая женщина, седая и скорбная, выступила с публичным заявлением. Она сказала, что у такой безоружной страны, как Нидерланды, нет надежды выстоять в борьбе со всей вооруженной мощью последней в мире военной сверхдержавы. Она сказала, что для ее народа неприемлема перспектива экологической катастрофы, неизбежной, когда разбомбят их дамбы. Она сказала, что безжалостный ультиматум Америки сломил волю ее страны к сопротивлению.
Она сказала, что ее страна сдается без всяких условий. Она сказала, что Нидерланды объявляют себя открытой страной, что их крошечная армия сложит оружие, что они впустят оккупационные войска. Она сказала, что она и ее кабинет подписали документы о капитуляции и голландское правительство в полночь добровольно уйдет в отставку. Она провозгласила, что война окончена и американцы победили, и она призвала американский народ вспомнить свои славные традиции и проявить великодушие к поверженному противнику.
Речь продолжалась восемь минут. Война была окончена.
В тот знаменательный исторический час Соединенные Штаты охватила буйная радость, которая, однако, скоро утихла, оставив после себя сравнительно мало жертв. Длительные испытания приучили американскую публику быстро оправляться от потрясений. Не прошло и восьми часов, как первые сетевые мудрецы начали объяснять, почему полная победа была неизбежна.
