Р. Скотт Бэккер - Воин Доброй Удачи
Губы у него растрескались и кровоточили. Горло и нёбо покрыли язвы. Пальцы почти отнялись, запястья воспалились от пут. А он все иронизирует над недосмотром, над косностью, овладевшей его ищущей натурой.
Лишь снадобье нелюдя могло лишить его обычной наблюдательности. Лишь прах легендарного владыки.
Кирри. Яд, дарующий силу.
Чтобы напиться, достаточно запрокинуть голову.
Дождь барабанит по их головам, хлещет полотнищами вокруг. Покрытая лужами почва пузырится и чавкает под ногами, сгнившая дратва на сапогах не выдерживает у некоторых. Одежда напитывается влагой и натирает кожу. Пропитавшиеся потом ремешки расползаются. Поквасу приходится привязать тулвар к поясу, отчего позади него серповидный конец чертит неровную, дерганую линию в грязи. Сарл даже выбрасывает свою кольчугу, высказав на сей счет целую речь, перемежающуюся бешеными воплями и взрывами смеха. «Не зевай! – время от времени кричит он. – Тут, ребята, водятся голые!»
Дождь все льет и льет. По вечерам все сбиваются в кучку, чтобы поглотить свой жалкий ужин, мрачно уставившись в беспросветную мглу.
Лишь чародею, чьи волосы и борода промыты дождем и висят длинными прядями, все нипочем. Он смотрит по сторонам так внимательно, что Мимару это одновременно и ободряет и тревожит. Лучше бы уж выглядел поунылее… Казался бы тогда безобиднее.
Один только Колл вздрагивает.
На третью ночь Клирик раздевается донага и забирается на вершину горки из вертикально стоящих камней. Там он едва различим, словно серая тень, но все, за исключением Колла, взирают на него с удивлением. Мимара усвоила, что Нелюдь без этого не может, ему просто необходимо порой выкрикивать свои проповеди миру вокруг.
Все слушают его тирады о проклятиях, долгих веках потерь и бесплодия, о вырождении. «Я судил народы! – ревет он сквозь завесы дождя. – Кто вы такие, чтобы осуждать меня? На что вы способны?»
Смотрят, как он обменивается молниями с небом. Даже совсем раскисшая земля содрогается от раскатов.
Отведя от него глаза, Мимара видит, что старый чародей смотрит на нее.
Местность делается совсем неровной, все труднее становится пробираться через спутанные травы и кустарник, чьи ветви стали совсем колючими за время засухи. И все же кажется, что лес начался внезапно. Край равнины словно заворачивается кверху, и из серой дымки проступают холмы, прорезанные оврагами, по которым несутся мутные потоки, а на склонах растут куртины стройных тополей и изогнутых елей.
Куниюри, понимает Мимара. Они наконец добрались.
Больше всего поражает накатившаяся после этого усталость. Та ли она женщина, что бежала с Андиаминских Высот? Иначе ее бы охватило совсем другое чувство, близкое благоговению. Прародина высокородных норсираев, где они жили до своего уничтожения, место, глубоко почитаемое множеством слагателей Сказаний. Сколько вступлений перед развитием действия было прочитано, с описаниями деяний королей и здешних мест? Сколько свитков с произведениями пера ученых сынов Куниюри? Сколько песен о былой славе?
Но долгие дни тоскливых переходов не оставили ничего, кроме безнадежности. Мир вокруг казался слишком серым и промозглым, чтобы сиять славой.
Но вскоре дождь наконец перестал, и серая пелена облаков втянулась в сжатые кулаки мрачных туч. А стоило пробиться сквозь них лучам солнца, как те же облака расцветились золотом и пурпуром. Открылся вид на окрестные просторы, на долгие мили холмов с известняковыми выступами в шлейфах осыпей, до самого горизонта. Впервые за много дней тоска отступает.
И она вновь произносит про себя: Куниюри.
В бытность невольницей борделя это имя ей мало что говорило. Просто обозначало что-то безнадежно древнее и окутанное ореолом почтения, наподобие имени родного деда, умершего еще до ее рождения. Но когда ее мать-императрица сожгла Каритасал, все переменилось. Невзирая на показное неприятие материнских богатых даров, она радовалась и платьям, и косметике, и наставникам – вот им сильнее прочего. Открывающийся мир дурманил сознание. А Куниюри стала символом – даже в большей мере ее высвобождения и взросления, чем священной земли Сказаний.
И вот она добралась сюда, к порогу своего становления.
Вечером они стали лагерем в развалинах старинной крепости, заметив между деревьев остатки бастиона, некогда сложенного из массивных каменных блоков, теперь наполовину обвалившихся и застывших на склоне перед бастионом. После преодоления бесконечных миль пустошей равнин Истиули развалины казались даже уютными.
Дичи хватало, и стараниями Ксонгиса, бившего без промаха, на ужин у них были дрозд и оленуха. Имперский следопыт освежевал и разделал тушу, которую затем Клирик зажарил одним коротким непонятным заклинанием. Когда в глазах его угас колдовской пламень, кончик пальца засиял ярче свечи, и Мимара не могла освободиться от мысли о кирри, которое, словно сажей, покроет этот палец вечером. Клирик проводит пальцем по окорокам, потом по ребрам туши, и красная плоть шипит, превращаясь в дымящееся жаркое.
Дрозда они варят.
После еды Мимара улучает момент, когда Капитан отворачивается, и отползает под прикрытие накренившихся обломков и кустов. Дуга не соединенных раствором камней, покосившихся в разные стороны, отделяет что-то вроде внутреннего дворика среди развалин. Капитан поместил чародея у дальнего ее конца, как всегда позаботившись о том, чтобы отделить его от остальных. Мимара торопливо пробирается по внешнему краю этой дуги, хотя и страшится, что нечеловеческий слух Клирика ее обнаружит. Несмотря на его внешнюю невозмутимость, лорд Косотер относится к своему стаду с зоркостью пастуха, постоянно пересчитывая по головам и не забывая ощутимо огреть отбившихся посохом.
По мере приближения к чародею, она замедляется, скорее кожей ощущая близость его Знака, чем на глаз. Протискивается меж тонких стволов сумаха, прижимается к холодному камню. А затем ложится на живот и со змеиным упорством подползает еще ближе, пока не видит прямо перед собой спутанную гриву волос колдуна.
– Акка, – шепчет она.
Ее окутывает теплое чувство, необъяснимая уверенность, все крепнущая по мере того, как она говорит, словно стоит ей выговориться – и все дикие сложности, тугие узлы ее жизни исчезнут. Невыговоренные секреты отягощают всякого бывшего раба, тут она ничем не отличается. Они накапливают знания о сокрытом не ради власти, которую они могут дать, а чтобы немного ощутить причастность к такой власти. Все это время, даже до пленения Акхеймиона, она копила подозрения и подмечала детали. И все это время обманывалась, как и большинство мужчин, считающих, что лишь они завладели командной высотой.
То есть все это время была дурой.
Она рассказывает, что за это время узнала о Капитане и его целях.
– Он знает, что обречен. И мы – единственная его надежда на спасение, как он считает. Келлхус обещал ему рай земной. Поэтому, пока мы ему нужны, нам ничто не угрожает… Когда мне удастся разузнать, зачем мы ему нужны, то найду способ сказать тебе!
Затем она переходит к своему открытию насчет Клирика. Который оказался не просто ишроем, а гораздо более важной персоной.
– Ниль’гиккас! – шепчет она. – Последний король Нелюдей! Что это может означать?
Говорит о тех страхах, в которых сама себе не признавалась. И отчаянность этого бормотания сбивает ее с колеи, по которой мысли катились последние несколько недель или даже месяцев. Она вспоминает себя.
Мимара рассказывает ему о тех утрах в Андиаминских Высотах, полных ароматами курений, когда она нежилась в постели, глубоко и ровно дыша, наблюдая, как колышутся, словно в парном танце, невесомые занавеси на двери балкона, и жмурясь от солнца.
– Я мечтала о тебе… тебе, Акка.
Потому что он был ненастоящий, придуманный. Потому что ей по силам было вынести только придуманную любовь.
Она не сомневалась, что он прогонит ее, что будет отрицать отцовство и не захочет наделять ее знаниями, которых она так жаждала. И понимала, как это свойственно всем, пережившим неисцелимую травму, что любила его именно потому, что он ничего о ней не знал и не стал бы осуждать.
– Я ношу ребенка своей матери…
Мимара протягивает к нему руку и, хотя дрожь сотрясает ее тело, пальцы не дрожат. Сквозь свалявшиеся волосы пальцы проникают до самой кожи, и от прикосновения к горячей его коже Мимара плачет навзрыд. В этот самый момент она впервые ощущает шевеление ребенка в утробе, его крошечную пятку…
– И вот мы здесь, Акка… Куниюри. Наконец мы добрались!
Но тут голос Капитана рушит все надежды.
– Масса костей тут в земле, – говорит он из-за камня. – Так и чувствую.
Лорд Косотер поднимается с места, где притаился на корточках, и нависает над ними, потирая побаливающие от возраста колени. Она так прерывисто вдыхает, что это звучит подавленным криком. По зловещей случайности Гвоздь Небес стоит ровнехонько за его головой, высвечивая нимб волос, отчего он кажется больше похожим на мстительного призрака, чем на человека, на божество, которого забавляют страдания тех, на кого он обрушивает свою месть. В руках у Капитана зажато оленье ребро, с которого он скусывает последний кусок мяса. Борода лоснится от жира.
